Денис Сдвижков

Жизненная правда, — написал один немецкий интеллигент (Томас Манн) об интеллигенте русском (Чехове), — по природе своей иронична». Лермонтов чувствовал тут показатель зрелости общественного сознания: публика, которая «не угадывает шутки, не чувствует иронии», похожа на провинциальную барышню — «молода, простодушна» и «дурно воспитана».

Тогда как икону и предтечу русской интеллигенции А. Н. Радищева выпиваемый в те же годы в крестьянской избе в Пешках по пути из Петербурга в Москву кофий побуждает сначала задуматься о «плодах пота несчастных африканских невольников», а добавленный в него сахар – и о невольниках русских («не слезы ли крестьян своих пьешь?»)

Во Франции культура кофе и табака, соединенная с чтением периодики и обсуждением ее, соединилась с образом парижского литератора-интеллектуала, который сохранял свою узнаваемость и притягательность вплоть до конца XX века. Подобно послевоенному экзистенциализму, выраставшему из подвальных баров Правого берега, интеллектуальная элита XVIII века собиралась у Procope, Veuve Laurent или de la Rotonde; в аркадах Пале-Рояля пили кофе и шоколад будущие горячие головы Революции

В Берлине образованная мысль вынуждена обходиться в XVIII веке без кофеина. Ибо рачительный Фридрих II вводит на кофе государственную монополию («Пейте отечественное пиво!»), ограничивая ненужную роскошь и бездельную болтовню, которая с тех пор называется по-немецки Kaffeeklatsch, кофейный треп за расточительность. Долго эти барьеры не продержались, зато в немецких кофейнях и в XIX веке продолжали подавать пиво, несказанно удивляя иностранцев.
На протяжении XIX века кафе стали главным пунктом притяжения кварталов, определившихся как богемные. «Стоило вам только зайти внутрь, и вы сразу же чувствовали себя как дома»: это о кафе «Стефани» в мюнхенском районе Швабинг, но то же самое мог сказать посетитель Café des Westens в Берлине или Le Dôme на Монпарнасе

В Варшаве первая «кавярня» открылась тоже в 1724‐м, но вскоре разорилась из‐за отсутствия клиентов. Однако в 1820‐х годах там уже более 120 заведений, среди них кофейня «бунтовщиков» «Гоноратка» на улице Медовой, где с «„филижанки кавы“ (чашки кофе), стакана пунша и перешептывания в уголку» начиналось обсуждение планов Ноябрьского восстания (1830–1831)

Новое время наступило со сменой интеллигентского антуража на разночинскую публику. Кофейня Печкина против Александровского саду рядом с московским университетским кварталом и театрами, слывшая «самым умным и острословным местом в Москве

Но в остальном к кануну Первой мировой войны культура богемно-интеллектуальных кафе цветет пышным цветом, и когда в 1912 году Троцкий пишет о «мессианизме интеллигентских кофеен», завсегдатай венского Café Central знает, что говорит

Кофе вновь входит в состав интеллигентного modus vivendi как символ западничества и фронды. В лидерах, кроме советского Запада – Прибалтики и Львова, – ожидаемо бывшая имперская столица с кафе «Сайгон», где вращалась неформальная публика: от Иосифа Бродского до Бориса Гребенщикова

Семейные ездили со своими чайниками, интеллигентам же одиночкам приносил чай истопник, у которого самовар у вагонной топки кипел круглые сутки <…> Никелевый подносик в черной, как ухват, руке и ломтик лимона на блюдечке

В дневнике Н. Г. Чернышевского 1848 года слова «революция» нет вообще – в отличие от слова «кондитерская». «Торжество реакции! что-то будет? – Мне это было несколько неприятно – что делать… Выпил кофе – хуже, чем где-нибудь, менее сахару и хуже хлеб», – так комментирует он события в Берлине. А уже осенью того же года (1849) Николай Гаврилович поглощает вместе с кофе речь Прудона в «Журналь де деба»: «начал читать – какой необыкновенный жар! <…> не решительно ли я революционист?» Но и кофе разделяет «отцов и детей»: пока Чернышевский пьет дешевую бурду, Герцен в Лондоне потребляет в своем особняке исключительно «кофе очень хорошего достоинства» за чтением того, что он называл «Теймс» (Times).