Лена Элтанг

Старая дружба похожа на горнолыжный подъемник. Ты приходишь на знакомую станцию, и тебя уносят быстро, уносят высоко, канаты гудят, кабина ходит ходуном, и никому дела нет до того, какие у тебя лыжи, красная трасса или черная и что ты вообще умеешь. Правда, бывает, что ты приходишь с лыжами, как дурак, а станция сто лет как закрыта, и билетное окошко заколочено крест-накрест досками. Проверять надо чаще

Люди вашей профессии часто живут так, как будто ждут прихода взрослых, и, когда становится ясно, что взрослые не придут, они огорчаются, как дети. Видите ли, огорчение — это ливень, который никогда не прекращается, льет на крышу, пока несущие балки не сгниют.

Засыпая, я подумала, что это смешно — меня бесило равнодушие человека, к которому я была равнодушна!

Почему все эти бесчисленные кураторы держат зрителей или там читателей за кухаркиных детей, у которых нет ни чести, ни вкуса, ни любви к прекрасному?

Вечно я бросаюсь своей реальности на грудь, зачарованный новой главой или эпизодом

Когда я слышу, что люди искусства рассказывают о других людях искусства, то вспоминаю богемский лук для стрельбы по воробьям. Слухи об этом луке распускал Вагнер, который за что-то ненавидел Брамса: из этого лука Брамс якобы расстреливал кошек из окна своей венской квартиры. Чтобы хищно записывать в нотную тетрадь их предсмертные стоны. Вдохновлялся так, скотина

Когда живешь в мире мертвых, быстро понимаешь, что мир надоел богу как плохой театр, где труппа заносчива и бесталанна, а ради нескольких гениев содержать его накладно. Поэтому бог давно сюда не заходит

— Люди возвращаются домой по разным причинам, — хихикнули за ширмой. — Многим просто надоедает говорить на чужом языке.
— Намекаете на то, что у меня заметный акцент?
— Какой вы мнительный. Я намекаю на то, что ваша жизнь похожа на песочные часы: все лучшее в ней всегда оказывается в прошлом, песок пересыпается, а вы цепляетесь за несколько кварцевых крошек, в которых был смысл.

Публика хочет побаловаться с темой смерти, сказал он, а я хотел, чтобы они увидели саму смерть

мир уже заворожен послушанием и восхищен предсказуемостью, он стремится не к свободе, а к изображению свободы, к изображению мысли