Карел Чапек

У меня дела есть, я тут с тобой прохлаждаться не намерен. Но заруби себе на носу одно: в голландских колониях никаких чертей нет; если где-то они и есть, то только во французских. Там, быть может, они и есть. А теперь позови-ка мне старосту этого чертова кампонга

Стояло жаркое редакционное лето, то есть время года, когда ничего, то есть совсем ничего не происходит, когда не делается политика и нет даже никаких конфликтных ситуаций в Европе. Однако и в это время читатели газет, лежа в агонии скуки на берегах водоемов или под редкой сенью дерев, утомленные зноем, природой, деревенским покоем и вообще простой и здоровой жизнью отпускников, каждый день ждут, все время обманываясь в своих ожиданиях, что, по крайней мере, хоть газеты принесут что-то новое и освежающее: какое-нибудь убийство, войну, землетрясение — короче говоря, Что-нибудь; а если этого чего-нибудь в газете не оказывается, они трясут ею и оскорбленно заявляют, что в этих газетах ничего, то есть совсем Ничего нет, и что их вообще не стоит читать, и что они прекращают свою подписку на них. А в редакции сидят пять или шесть всеми покинутых людей, потому что их коллеги тоже разъехались по от­пускам

— Ява. Борнео. Philippines. Fidji Islands. Solomon Islands. Ca­rolines. Samoa. Damned Clipperton Island. A lot of damned islands, братишка. А что вы все время спрашиваете

Хорошо еще, что от меня не требуют тут заглядывать в пасть батакам — вдруг они там жемчуг выращивают. Новые ме-сто-ро-жде-ни-я! Вот новый бордель в Паданге — это я понимаю, но месторождения? Сэр, я ведь эти острова знаю, как свои штаны... От Цейлона — до поганого острова Клиппертона. Если кто-то думает, что тут еще можно найти что-то, на чем можно сколотить капитал, так флаг ему в руки, на здоровье! Я тут плаваю тридцать лет, а теперь эти полудурки хотят, чтобы я здесь что-то открыл!

Если бы вам вдруг приспичило искать на карте островок Тана-Маса, вы нашли бы его прямо на экваторе, немного к западу от Суматры. Но если бы вы спросили капитана Я. ван Тоха, что это, собственно, за Тана-Маса, у берегов которой его судно «Кандон-Бандунг» только что бросило якорь, он сначала какое-то время ругался бы, а потом ответил бы вам, что это самая грязная дыра во всем Зондском архипелаге, еще более поганая, чем Тана-Бала, и, по крайней мере, столь же гнусная, как Пини или Баньяк; и что единственный человек — если его можно так назвать, — живущий там (не считать же, в самом деле, этих вшивых батаков1), — это пьяный вдупель торговый агент, помесь кубу с португальцем, еще большая свинья, мошенник и нехристь, чем чисто­кровные кубу и белый человек, вместе взятые; и что если на этом свете есть нечто по-настоящему пропащее, то это, сэр, — пропащая жизнь на этой самой пропащей Тана-Масе

Известно, что чем более высокое положение человек занимает в обществе, тем меньше написано на дощечке у его двери.

Но он, знаете ли, с помощью своих микстурок мог делать, что хотел. Мог, например, соорудить медузу с мозгом Сократа или червяка длиной пятьдесят метров. Но так как в нем не было ни капли юмора, он забрал себе в голо­ву создать нормальное позвоночное или даже человека

Прокурор тоже не дал себе много труда; он обрушился на присяжных, напоминая им, что накануне они уже вынесли два оправдательных приговора, и в какую же, мол, пропасть скатится человечество, если народные судьи по своей безответственной снисходительности и мягкости будут оставлять безнаказанным всякое преступление?

— Вы, следовательно, увлекаетесь и нашей историей?! — радостно воскликнул я.

— Безусловно, — отвечала саламандра, — в особенности белогорским разгромом и трехсотлетним порабощением. Я очень много читал о них в этой книге. Вы, должно быть, очень гордитесь своим трехсотлетним порабощением. У вас была великая эпоха.

— Да, тяжелая эпоха, — подтвердил я, — время бед и унижений.

— И вы стенали? — наш друг с жадным интересом пожирал нас гла­зами.­

— Стенали, невыносимо страдая под ярмом жестоких поработителей.

— Ну слава богу, — с облегчением перевела дух саламандра. — В моей книжке именно так и написано

как овца в вертячке