Александр Горбачев

Андрей Машнин
Я, конечно, в котельной на гитаре бренчал, но звук мне такой совсем не нравился. На “Камчатку” постоянно вписывались всякие эти барды, и так они мне остопиздели… Везде вставляли частицу “да”, ну и прочее такое посконное: какие-то истерики непонятные, какая-то Русь их волнует, притом что совершенно ничего в этом не понимают, страшно далеки от народа. В общем, я решил, что бардом не буду. И под гитару стал уже сочинять что-то более электрическое. Тем более что и слушал я тогда The Cure, всякий там западный рок. Потом как-то раз на одном дне рождения мы познакомились с Ай-яйяем (прозвище Евгения Федорова. – Прим. авт.), и он мне надавал всякого рэпака – Айс Ти, Айс Кьюба. Я думаю – о, вот это класс. Я как раз вот такое очень люблю – свободный размер текстов, такую работу с речью; решил, что так и на

Культурная ситуация, сложившаяся в начале 90-х, была болезненно парадоксальной. Границы теперь были открыты – но пересекать их по-прежнему могли только избранные, только уже не по политическим, а по экономическим причинам. Музыкантов теперь никто не ущемлял и не контролировал – но и опекать их централизованно больше никто не собирался: выплывайте, мол, сами. Новые пластинки теперь не нужно было доставать на черном рынке, но на рынке “белом”, свободном, никто не спешил пускать в оборот товар, выгода от которого в обновленных условиях жизни представлялась сомнительной. Молодые люди, бравшиеся за инструменты, готовы были сочинять и транслировать сверхновый звук – однако делать им это было негде и по большому счету не для кого.

Один из концертов я никогда в жизни не забуду. У Рэтда часто бывало так, что в конце выступления он брал одну ноту, включал примочки и так и звучал. И вот на одном из таких последних звуков он куда-то подпрыгнул, за что-то зацепился ногами и повис. Потом снова спрыгнул на сцену. Потом взял жгут, перемотал себе руку, взял шприц, набрал из вены кровь и на небольшом белом листе бумаги нарисовал кровью значок “Химеры”. А после этого опять стал играть. Меня это по-настоящему шокировало.

У меня дома было пять гитар. И вот как-то смотрел я на одну из них и думал: зачем она мне нужна, я же ей не пользуюсь, и звучит она как бревно. Вышел из подъезда, развел костер и сунул в него гитару с сильным желанием ее сжечь. И вдруг вижу – гитара превращается во что-то инфернальное, настоящее. Лак полопался, она вся обуглилась, струны при этом не лопнули, а превратились в калёную сталь… Я вытащил гитару, очистил от сажи и принес это нечто обратно домой. При подключении выяснилось, что оно еще и играет. Я прикрепил к гитаре какие-то приборы, из старого принтера вытащил охлаждающий пропеллер с тремя лопастями и вставил его между струнами. Затем все это дело пропустил через набор эффектов. Пропеллер дул, струны от этого хором звучали. Я ставил “гитару” в угол комнаты, подключал через усилитель, и она играла у меня месяцами, звучала совершенно невероятно, неким потусторонним пением. Все вокруг сходили с ума, просили выключить, а для меня это была песнь ангелов. И в этом для меня была музыка: я понимал, что никакой группы не надо, я могу просто поставить “гитару” на сцену, и она будет играть сама по себе. Правда, кончилось все тем, что я ее попросту потерял.

Искусство ведь магия изначально. Первыми музыкантами были шаманы. Вообще, поначалу любое искусство носило культовый характер. И наскальная живопись, ее люди рисовали перед охотой. Это было ритуалом, какой-то магией.

В России свободы нет, но на самом деле внутренняя бытовая свобода всегда была больше, чем в Европе. То есть свободы у нас у нас меньше, а независимости больше.

В середине 90-х я стал работать на телевидении, на музыкальных каналах. Там можно было освещать андеграунд. Но проблема была в том, что андеграунда-то не было! И тогда я стал сам придумывать сюжеты и организовывать концерты групп, которых не существовало. Например, придумал группу “Апостолы”, философия которой была основана на идеях Гейдара Джемаля и его книги “Ориентация – Север”. Это была какая-то чудовищная музыка, похожая на Missing Foundation и ранних Swans. Снимал сюжеты в академии театральных искусств – ГИТИСе, а участниками “групп” были артисты, мои однокурсники. Интервью я тоже придумывал.

Это была ежедневная передача, выходившая поздно ночью. Программа по своему жанру не была похожа ни на что из того, что вы когда либо видели или увидите в будущем по ТВ. Смесь из трэш-спектакля, нарезанного на серии, ведение в хоррор-стиле с легкими элементами порно и тотально некоммерческого индастриали нойз-видео – вот чем была “Дрема”. Вован и несколько его актеров (среди них Анфиса Чехова, известная в будущем телеперсона) появлялись на экране в кожаных садо-мазо-причиндалах, разыгрывая сцены из жизни строителей. Они убивали и насиловали друг друга, хлестали плетьми, стебали рекламные ролики и Шекспира и делали все это с отличным вкусом, стильно и профессионально. Я не знаю, как такая программа могла выходить в эфир в России. Мне также сложно представить ее на телевидении любого другого государства. Однако это было, и сотни тут же появившихся по всей стране фэнов “Дремы” не дадут соврать. “Дрема” была мечтой любого культурного террориста. Она была натуральной ядерной бомбой для общественного сознания. Нет никакого сомнения в том, что, иди она в прайм-тайм, а не ночью, да еще и с парой-тройкой повторов, полстраны сошло бы с ума за считаные недели. Она была как тонна LSD в водопроводе.

(Из книги “Тупой панк-рок для интеллектуалов”)

В Европе независимая культура традиционно и очень тесно связана со сквотами – то есть с пустующими помещениями, которые нелегально заселяют и обустраивают самопровозглашенные художники, музыканты и прочие деятели культуры и искусств. В сквотах устраиваются клубы и галереи, проходят перформансы и концерты, там же живут их создатели. Власти, как правило, смотрят на это сквозь пальцы – в конце концов, лучше уж подпольная жизнь, чем разруха и обветшание. В датском Копенгагене благодаря сквотам прославился целый район – Христиания. В Голландии дошло до небольшой войны между сквоттерами и полицией на амстердамских улицах – и в конце концов местное правительство приняло закон, согласно которому бесхозное здание может быть отдано тем, кто его занял, если они докажут в суде, что будут использовать его лучше и выгоднее, чем прежний хозяин.

Распад СССР мы переживали как трагедию. Ну, мы-то были коммунистами. По убеждениям. Жалко было не рухнувший строй, а страну. Я в ней вырос, я в ней жил. Я родом из детства, я его очень люблю и не собираюсь предавать.