Ёсида Кэнко-Хоси

Всё видеть и оставаться невидимым — вот тот идеал мудреца, который превозносили в Китае.

для Канэёси луна на ущербе лучше луны полной, полка с разноформатными книгами привлекательнее, чем однокорешковое собрание сочинений, небрежность интерьерного убранства милее взору, чем скучная и безжизненная упорядоченность, а сама незавершённость есть для него признак жизни.

Дом много скажет о его владельце.

Когда затворяешься в горном храме и служишь Будде, тоска не одолевает тебя, сердце твоё очищается.

А если не скажу того, что на сердце, начнёт меня пучить, а потому доверюсь-ка я лучше кисти. Выйдет, конечно, бестолково, но только я потом бумагу изорву — никто и не увидит.

В общем, куда ни взглянешь — всюду одно и то же: люди думают, что будет так-то и так-то, а выходит одно огорчение.

Вспоминаю дни, что провёл вместе с любимой, чья любовь улетучилась, словно цветы сакуры, осыпавшиеся ещё до того, как подул ветер… Слова, которым я внимал с таким чувством, забыть нельзя, но разлука так грустна — печальнее, чем проводы покойника. Были когда-то люди, которые горевали о том, что белую нить можно окрасить в разные цвета, были и люди, печалившиеся о том, что у дороги бывают развилки…

Из стихов, ему поднесённых, отрёкшийся государь Хорикава отобрал сто наилучших. В одном из них говорилось о том же самом:

Сестричка, что знал
Я когда-то… У ограды
Дома её — разнотравье.
Всё смешалось. Фиалки
И тростник вперемешку.

Печально.

Утром шёл красивый снег. Мне нужно было написать письмо одному человеку. Однако о снеге я не обмолвился. И вот получаю примечательный ответ: «Пишешь мне письмо, а о снеге — ни слова. Нет в тебе чувства. Ты должен был обязательно написать мне о снеге. Весьма прискорбно».

Человека этого уже нет, а слов его всё забыть не могу.

Искать ранга и должности — так же глупо, как и богатства.

Нельзя верить небылицам, что люди рассказывают, но говорить им «немыслимо» — проку нет. В общем, так: делай вид, что веришь, а о своих сомнениях помалкивай и над лгуном в открытую не потешайся.