Захар Прилепин

— Тёма, ты только подумай, каких стихов я понапишу, вернувшись! Я в стихи загоню слова, которых там не было никогда! Фитиль! Шкеры! Шмары! Поэма «Мастырка», представь? У нас ведь ни один поэт толком не сидел!

Будущее поэзии за корявыми словами, случайными. Ломоносов писал про три штиля — высокий, средний, низкий, — так надо ещё ниже зачерпнуть, из навоза, из выгребной ямы, и замешать со штилем высоким — толк будет, поверь!

Ненавидят ведь не из-за чужой дурноты, а из-за своей пустоты куда чаще…

— На каэрах другая кровь, — сказал Артём тихо.

— Какая другая? Такая же. Сначала мокрая, а потом сворачивается.

Больничные отходы вожу, а вонь от Сорокина всё равно сильнее. Неужели его кто-нибудь может любить? Мать? Жена? Дети? Бог, наконец?»

У него баба в административной части, такая, мля, страшная — как моя душа с бодуна.

Артём несколько даже панибратски похлопал Василия Петровича по колену: хор-ро-шо! Всё хорошо!

Василий Петрович невесело покивал головой: ну-ну.

Ну-ну-ну.

Брусника кислила.

«Сахарку бы», — ещё раз подумал Артём, жмурясь.

Плоть его звенела и требовала жизни

Если Господь показывает тебе весь этот непорядок — значит, он хочет побудить тебя к восстановлению порядка в твоём сердце.

Он никогда б не заговорил с пожилой медсестрой на «ты», но она так орала, так орала.

Но Щелкачов был не нужен Артёму тем более, и общался он с ним лишь потому, что ему было душевно и забавно, и сегодня его никто вроде бы не должен был убить — а разве это не повод для радости.