Сьюзен Сонтаг

Самое ценное – это жизнеспособность, витальность, но не в том зловещем смысле, как ее понимает Д. Г. Лоуренс, а только воля + энергия + большое желание делать то, что хочется + не «тонуть» в разочарованиях. Прав Аристотель: счастье – это не цель, а косвенное следствие деятельности, основанной на добродетелях

Пробовать новый город – все равно что пробовать новое вино.

находить красоту в военных снимках кажется бессердечием. Но пейзаж с разрушениями – все равно пейзаж. В руинах есть красота.

Задача состоит в том, чтобы созданные образы огорчали: были достаточно конкретными, достаточно детализированными. Сострадание может привести к нравственному суждению, утверждает Аристотель, если под состраданием понимать чувство, возникающее при виде того, кто страдает безвинно. Но сострадание, вовсе не будучи близнецом страха в драмах о катастрофических несчастьях, ослабляется страхом – страх отвлекает от него; страх (ужас) обычно топит в себе сострадание. По мысли Леонардо, взгляд художника должен быть буквально безжалостным. Образ должен ужасать, и в этой terriblitа заключена красота, бередящая душу.

Шок может стать привычным. Шок может выветриться. Если даже это не произойдет – можно ведь не смотреть. У людей есть средства защиты от огорчений – в данном случае от неприятной информации, если человек хочет и дальше курить. Это представляется нормальным, то есть адаптацией. И как привыкают к ужасному в реальной жизни, так можно привыкнуть и к ужасу некоторых изображений.

в некоторых случаях образы, которые потрясают, огорчают, ужасают, не теряют своей силы от многократного повторения. Привыкание не происходит автоматически, потому что изображения (переносные, хранимые) подчиняются другим правилам, чем реальная жизнь.

Люди хотят плакать. Жалостное в форме повествования не изнашивается.
Но хотят ли люди ужасаться? Вряд ли

Эдмунд Бёрк отмечал, что люди любят смотреть на зрелища страданий. «Я убежден, что мы получаем удовольствие, и немалое, от чужих бед и страданий», – писал он в «Философском исследовании о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757). «Нет зрелища, к которому мы тянулись бы так жадно, как к зрелищу необычайного и прискорбного несчастья»

Реакция на ужасы притуплялась потому, что войну, любую войну, кажется, невозможно остановить. Сострадание – не стойкое чувство. Его надо перевести в действие, иначе оно глохнет. Вопрос в том, как быть с чувствами, которые пробуждены, со знанием, которое донесено. Если человек думает, что «мы» ничего не можем сделать – но кто такие «мы»? – и «они» ничего не могут сделать – и кто эти «они»? – тогда им овладевает скука, он впадает в цинизм, апатию.

Поскольку мы сочувствуем, мы не считаем себя соучастниками того, что причиняет страдания. Сочувствуя, мы объявляем и о нашей невиновности, и о нашем бессилии. В этом смысле (при всех наших благих намерениях) сочувствие может быть реакцией неуважительной, а то и не уместной. Отставить сочувствие к людям, попавшим в горнило войны, и вместо этого задуматься о том, что наши привилегии и их страдания находятся на одной карте и могут быть взаимосвязаны (как именно, нам, быть может, и вообразить не захочется) так же, как богатство одних может существовать за счет нищеты других, – вот задача, которую еще только приоткрывают перед нами эти мучительные, тревожащие картины.