Дмитрий Воденников

Ведь это я, я десять раз на дню,
катавший пальцами, как мякиш или глину,
одну большую мысль, что я тебя люблю,
(хоть эта мысль мне — невыносима),
стою сейчас — в куриной слепоте
(я, понимавший всё так медленно, но ясно)
в протёртых джинсах,
не в своём уме.
…в тот год, когда мы жили на земле —
на этой подлой, подлой, но — прекрасной.

Со мной, как со страной, ни пить нельзя, ни спать,
но может ли страна царапать и кусаться,
когда её приходят убивать?

я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?

я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?

…Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зелёном заснеженном городе, медленном как снеготаянье.

Какого хрена, — спрашиваю, — мучить меня любовью,
когда мне надо о пенсии —
думать.

По-моему, замечательно. — По-моему, всё — замечательно,
и то, что умрём, — замечательно

за то, что мы не были и не будем —
люби меня таким, каким я есть,
таким-каким-я-нет — меня другие любят.

но в это лето
мне кажется, что кто-то любит нас,
имперских, взрослых, солнечных, раздетых.

да неужели я не вынесу разлуки,
особенно когда она — навеки.

я всё равно тебя — когда-нибудь увижу:
в гробу, в России, в дочери, во сне.