Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

Почувствовав, что он не брошен на произвол судьбы, Колюшка оживился. Письма стали более уверенными: «Лучше! Боли отступили. Только температура ещё держится. Мне лучше!..» Опухоли… температура… И… боли?
Я вспомнила, как Колюшка забыл на сцене текст «Макара Чудры». Вспомнила и одно его признание. Он никогда не рассказывал про немецкие концлагеря. Только однажды вскользь обронил: «…нас там облучали…»

Нет, то был не тридцать седьмой год! Шёл пятидесятый! Было чуть тише. Добивали недобитых, уже не таких в расцвете сил, какими были в тридцать седьмом. Обирали обобранных.

Обвинения те же. Новых не предъявляют! Отсидевших по приговору десять лет арестовывают вторично – и опять «ни за что»?! Таких, кто отказался бы в это поверить, не нашлось. Опыт учил: «Так было, так есть и будет».

Там хлопочут за здесь!
Так когда-то в Беловодске поляки верили в то, что их вызволит правительство. Кацман верил в то, что его спасёт нация, к которой он принадлежит.

Как много надо сил, чтобы перенести своё бессилие!

Амнистия между тем была преподнесена народу. Государство освободило воров и убийц.

Украсив свой фасад одной из самых привлекательных формул человечества: «Свобода! Равенство! Братство!» – наше общество в середине двадцатого века спасалось рабским лагерным трудом во всём объёме. Придуманные подпункты, части статей Уголовного кодекса обеспечивали государству бесперебойный приток рабочей силы – и узаконили безвозмездное присвоение интеллекта отверженных.

Раз и навсегда осталась озадачена непререкаемой верой поляков в своё правительство, верой в то, что они не забыты им. Ведь сама я искренне считала, что связь между отдельным человеком и правительством страны, в которой он живёт, сводится к одному: к постоянной борьбе. Поляки не желали быть униженными, не соглашались на подобную уродливую связь. Более того, не отказывались от личного права на выбор, в какой армии служить.

Я не знала, что смогу вынести, а чего не осилю.

Принимать хоть что-то из реальности не было сил