Живые и прочие

Марика хотелось возложить на стол — бережно, как фреску эпохи Возрождения, на десяти подушечках пальцев, а потом долго любоваться и изнывать от зудящего желания дополнить его недостающим отколовшимся фрагментом нижнего правого угла, потерянным задолго до того, как в мире началась вся эта пошлость с телевидением, женскими брюками и расщеплением ядра атома. Он был идеален, насколько идеальной может быть благоприобретенная ущербность.

Будит ночью, забирается под одеяло. — Знаешь, — говорит, — страшно. — Ну что тебе страшно? — За занавеской. — Нет там ничего. — Есть там! Дышит. — Ну что дышит? Это сквозняк просто. — И скрипит. — Это окна. Они старые совсем, деревянные, или, может, ветка стучит. Лежит тихо-тихо, потом трогает за плечо: — Сходи, пожалуйста, прогони. Иду в его комнату, нарочно топаю, строго кричу в занавеску: — Ну хватит, уходи, уходи отсюда! Выжидаю две минуты, зову: — Все, ушел. Иди спать. Укладываю его, укрываю, целую в щеку, в ухо и в макушку. Возвращаюсь — под одеялом пахнет его теплом. Ложусь, смотрю на занавеску — дышит, скрипит. Сквозняк, повторяю себе, старые окна. И так каждую ночь, пятнадцать лет уже, с самого медового месяца — в Паланге тогда штормило, песок прилипал к стеклам и невозможно было выйти к морю, сразу заметало холодным и колючим, — будит и говорит: — Знаешь, страшно. Знаю. Но я уже немножко привыкла.