Песня учителя

Честность и открытость – вещи разные.

Помогая, мы исправляем собственную душу?

«Сегодня мама спросила, почему я так странно кашляю, когда делаю уроки. Но объяснить я не смогла. Она расстроилась. Перед сном я об этом подумала еще раз. По-моему, все дело в том, что горло – оно между головой и сердцем. А когда я делаю уроки, то сердца не чувствую. И тогда я стараюсь перекрыть горло, чтобы сердце не пролезло в голову. Вот только если я скажу это маме, она решит, что я просто дурочка».

Видеть себя со стороны – все равно что читать главу из собственной биографии. Это, должно быть, одновременно неприятно и чудесно и действовать будет намного сильнее, чем любая другая пьеса. Потому что это и есть настоящая жизнь. Да ведь ты ее и так каждый день видишь! И не обращаешь внимания. Просто ты смотришь на нее иначе, а если рассматривать ее именно таким способом, все приобретает особую ценность, любая жизнь, все существующее! Значит, надо жить в постоянном предвкушении, подогревая в себе интерес к жизни?

С чашкой кофе в руках, в новой легкой одежде Лотта почувствовала вкус жизни, какого давно уже не ощущала. Стыдиться этого она не станет, но велела себе никогда не забывать, какую радость приносят чистое тело и новая одежда

ресторан у порта. Воздух был мягким, темнота – ласковой, соленый морской воздух обдувал ей лицо, за окном замелькали огни и неоновые вывески, и Лотте почудилось, будто она попала в очередной отпуск из прошлой жизни

А так как думала она тоже при помощи этого языка, это означало, что думать, как прежде, нельзя и пытаться сформулировать новую ситуацию при помощи прежнего языка – тоже, ведь он больше не действует, не работает, никуда не приводит! Но ведь ей нужно двигаться дальше!

Попробуй сформулировать, что именно ты понимаешь, – уговаривала она себя, – давай, попытайся. Итак: я знаю больше о Бертольде Брехте и его драматургии, чем мои студенты. Я знаю больше многих других об истории театра от греческих трагедий до Шекспира и Ибсена. И я знаю, как рассказывать молодежи о созданных в прошлом текстах. Поэтому я и работаю, то есть работала, в Академии искусств. Но чтобы облегчить студентам понимание, сначала я должна узнать, что именно им уже понятно. Если я этого не пойму, мое знание им не поможет. Поэтому когда я доношу до них это знание, не понимая при этом, что именно они понимают, это из-за тщеславия или гордости, потому что я, вместо того, чтобы помочь, хочу, чтобы мною восхищались. Тот, кто хочет помочь и выучить, вынужден унижаться перед теми, кому она хочет помочь и кого выучить. Помогать и учить – это значит смириться с собственными ошибками и неправотой».

Все лучше понимая, о чем говорят остальные, она хуже понимала саму себя, ведь она, хоть и находясь среди них, их жизнью не жила.
Вот так.

Прежде ей казалось, будто недовольство ее вызвано Академией искусств, но сейчас поняла: это неприятное ощущение появляется у нее от собственной беспомощности, недовольства своим преподаванием, своим мертвым языком и бегством от действительности. Значит, признать это было для нее настолько болезненно, что она, страшась переживаний и расстройств, сама того не желая, заставляла переживать и расстраиваться своих студентов?