В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Далее он писал: «Почти все руководители страны за немногими исключениями разделяют мировоззрение, которое не понять ни вам, ни мне. Некоторые из них — явные психопаты, и в нормальных обстоятельствах они лечились бы в клинике».

— Поздравляю, моя благородная, утонченная маленькая Марта! Я тоже принадлежу к древнему роду, он еще древнее вашего. Я — прямой потомок неандертальцев. Что касается чистоты крови, то у меня с этим все в порядке: я — чистокровный человек.

жена Лиллиан позже вспоминала, с какой грустью покидала Берлин. «Нигде у меня не было таких замечательных друзей, как в Германии, — писала она. — Сегодня, оглядываясь назад, на эту страну, мне кажется, что она была как человек, постепенно сходивший с ума и начинавший вытворять ужасные вещи, и любящим его людям было больно видеть это»

Человечеству грозит серьезная опасность, а демократические государства, судя по всему, не знают, что предпринять. Если они и дальше будут бездействовать, западная цивилизация, а также свобода вероисповедания, свобода личности и свобода предпринимательства окажутся под страшной угрозой»

Сохраняя внешнее спокойствие, Додд снова перевел разговор на то, как видят ситуацию в Америке, и заявил Гитлеру, что «общественность Соединенных Штатов твердо убеждена, что в немецком народе и, возможно, правительстве Германии царят милитаристские, если не откровенно воинственные, настроения» и что «у большинства граждан США складывается впечатление, что Германия готовится развязать войну». Посол спросил:

— Есть ли для этого какие-либо реальные основания?

— Абсолютно никаких, — ответил Гитлер; судя по всему, приступ ярости прошел. — Германия хочет мира и будет делать все, что в ее силах, для поддержания мира. Но Германия требует равноправия в вопросе вооружений, и она его получит.

Додд предупредил, что Рузвельт придает огромное значение уважительному отношению к существующим государственным границам.

— По этому вопросу, — ответил Гитлер, — позиция Рузвельта совпадает с моей позицией.

Гитлер резко ответил:

— В России евреи занимают 59% высоких постов, они разрушили эту страну и теперь собираются разрушить Германию.

Еще больше разъярившись, канцлер провозгласил:

— Если они будут продолжать в том же духе, мы покончим с ними в нашей стране.

Это был неловкий момент. Додда, скромного последователя Джефферсона, учили относиться к государственным деятелям как к людям, мыслящим рационально, но вот перед ним сидел лидер одной из величайших стран Европы, который в припадке почти животной ярости грозился уничтожить часть граждан этой страны. Это было что-то невероятное, идущее вразрез с опытом и представлениями посла.

Швейцер заметил, что взгляды еврейских лидеров, проживавших в Берлине, на происходящее тоже сильно различались. «Одни считали, что надеяться не на что и ситуация будет только ухудшаться, — писал он. — Но прослеживалась и другая тенденция, во многом противоположная первой, но столь же четкая и определенная. Некоторые люди мыслили категориями не 1933 г., а марта 1934 г. Они примирились с текущей ситуацией, приняли существующее положение вещей как данность, приспособились, ограничив общение узким кругом родственников и друзей. Они полагали, что, если к марту 1934 г. ситуация изменилась к лучшему по сравнению с мартом 1933 г., она будет и дальше меняться в том же направлении».

•••
На первый взгляд могло показаться, что преследования евреев тоже немного ослабли. «Во время моего недавнего пребывания в Берлине жизнь в городе производила впечатление вполне нормальной, — писал Дэвид Швейцер, один из руководителей Американского еврейского объединенного распределительного комитета, «Джойнт» [89] — еврейской благотворительной организации. — В атмосфере не чувствовалось напряженности, почти все вели себя очень учтиво» [9]. Он отмечал, что некоторые евреи, спешно уехавшие из страны в 1933 г., теперь возвращались в Германию. К началу 1934 г. вернулись около 10 000 евреев из тех, кто уехал из Германии в первые месяцы 1933 г., хотя эмиграция продолжалась (в 1934 г. из страны выехали 4000 евреев) [10]. «Возможно, такова реальная ситуация, а возможно, положение в стране тщательно скрывается. Так или иначе, один американец, который провел здесь всего неделю по пути в одну из соседних стран, говорил мне, что не понимает, почему весь мир так встревожен, — этот человек не видел в стране ничего такого, что указывало бы на какие-либо события, способные вызвать тревогу».

Но Швейцер понимал, что во многом это иллюзия. Открытое насилие в отношении евреев на первый взгляд действительно пошло на спад, однако его место заняли более изощренные гонения, не столь бросающиеся в глаза. «Наш друг не увидел трагедию, с которой каждый день сталкиваются люди, теряющие работу», — писал он. В качестве примера Швейцер приводил берлинские универмаги, которыми традиционно владели (и в которых служили) евреи: «С одной стороны, встречаются еврейские универмаги, где, как и прежде, трудятся и евреи, и неевреи, но совсем рядом может располагаться магазин, где не увидишь ни одного продавца-еврея». В разных местах (районах, областях и т.п.) ситуация была разная. Из одних городков евреев изгоняли, в других, иногда соседних, и евреи, и немцы, как и раньше, «жили бок о бок и спокойно работали, и никто никого не притеснял».

«Всякий, кто позволит себе уничижительные или иронические замечания в адрес офицера СС, либо сознательно опустит положенное уважительное обращение к нему, либо тем или иным образом продемонстрирует нежелание подчиняться дисциплинарным мерам», получал восемь дней одиночного заключения и 25 ударов палкой.

В июне 1933 г. комендантом Дахау был назначен офицер СС Теодор Эйке. Он составил свод правил, которые позже были приняты во всех нацистских концлагерях. Правила вступили в силу 1 октября 1933 г. Они регулировали поведение охранников и заключенных. Теперь нельзя было наказывать последних по прихоти начальства — дисциплинарные меры были строго регламентированы и исключали субъективизм и непредсказуемость. Хорошо было то, что и заключенные, и надзиратели знали эти правила. Но правила были строгие и, безусловно, не оставляли места для жалости и снисхождения.