Мороженое в вафельных стаканчиках

большом мире он один из немногих караулит несчастье в наушниках и со специальным молоточком.

нельзя спасти других, наладить чужую жизнь, не научившись понимать самих себя.

Моря в нашем городе не было и нет. И не будет в ближайшие три сотни лет. Что дальше – неизвестно, но пока нам не светит.

В большом мире он один из немногих караулит несчастье в наушниках и со специальным молоточком

Это правда, она у меня стеклянная. Или сердце, тут трудно разобраться. Мы это поняли случайно. Когда я подолгу не вижу Некоторого Человека, у меня внутри все начинает звенеть, будто разбиваются сперва стекла у циферблатов наручных часов, потом очки, потом рюмочки, потом циферблаты будильников, стаканчики, что там еще есть стеклянное, все разбивается. Окна разбиваются только в крайнем случае, так надолго мы расставались только однажды. У Некоторого Человека происходит то же самое. У него тоже стеклянная душа, а может, сердце.

Лето и осень встретились в моей кружке, черника и брусника плавали в ней. Запах мяты и можжевельника был в чае, запах ночной рыбалки и утреннего сбора грибов. Радость и грусть.

Когда я думаю, то много хожу, потому что мысли разбегаются от меня в разные стороны.

Наш папа все время что-то придумывал. То одно, то другое. То что-нибудь еще. Иногда хорошее, но чаще какое-то нелепое, странное. Например, никак не могу забыть, что он придумал отдать меня в художническую школу.

Чтобы кондуктор не скучала, папа считал своим долгом разговаривать с ней всю дорогу.
– Как вам идет эта сумка, – обыкновенно начинал он разговор, – как билеты гармонируют с цветом вашего лица. Как художественно вы шелестите купюрами.
Никакая кондуктор не могла устоять против этого приема. Я заметила, многие из них его прекрасно знали и, как только мы появлялись в их троллейбусе, начинали широко улыбаться и недобро коситься на маму.
– Не обращайте внимания, – успокаивал папа, – это моя жена.

Под ногами шуршали листья, была осень под ногами моего брата, и у меня тоже.