Константин Сомов: Дама, снимающая маску

Федотов первым из русских художников изобразил человека, которым манипулируют. Речь идет о федотовских офицерах — марионетках не только изобразительно, но и фактически: при формальной личной свободе их продвижение по службе порой зависело от выполнения самых абсурдных приказов

Сомов являет в собственной характеристике весьма противоречивую мизогинию: он во многом ощущает себя женщиной, но к женщинам чувствует отвращение как к объекту желания; при этом он, подобно цисгендерной женщине, испытывает влечение к мужчинам.

Один умный Валечка, котор[ый] недаром лучше всех других меня знает, угадал меня [87]: женщины на моих карт[инах] выражают томление любви, на их лицах грусть или похотливость — отражение меня самого, моей души, моего влечения к м[ужчинам]. А их ломаные позы, нарочное их уродство — насмешка над сам[им] собой — и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью.

Место и сущность эротики в искусстве Сомова волновали еще его прижизненных критиков. В своей статье в «Аполлоне» Дмитрий Курошев писал: «…почти все картины Сомова имеют эротическую основу, которая художнику представляется трагическим курьезом духа, с таким трудом накопляющего великие и благодатные силы, чтобы затем растратить их… на мелкую похоть.

Наброски воспоминаний Анны Михайловой, родной сестры Сомова, посвящены в основном неприязни ее старшего брата к людям: «Он был нелюдим, не любил больших компаний, его не удовлетворяло даже тогда мое общество [72], не говоря уже о позднейших временах, когда, потеряв близких, мы сблизились еще сильнее» [73]. Сомов и сам отмечал в дневнике, что сестра «журила» его «за мизантропию и ипохондрию» [74].

Античное наследие на протяжении многих столетий давало возможность высказываться об однополом эросе. Свободное в большинстве случаев отношение к гомосексуальности, культ красоты (в том числе мужской), обилие гомосексуальных сюжетов и мотивов в истории, литературе и мифологии позволяли свободно говорить об однополой любви последующим поколениям художников. Таким образом, античные стилизации по меньшей мере с Возрождения легитимизировали обращение к прекрасному мужскому телу как объекту желания, свидетельством чего, помимо Микеланджело, являются некоторые произведения Аннибале Карраччи, Бенвенуто Челлини, Караваджо, Антона Рафаэля Менгса и многих других, иконографии Гиацинта и Ганимеда [62].

Жанр програм­мной статьи требовал снабдить доказательным базисом то, что, по мнению ядра «Мира искусства», в доказательствах не нуждалось, — главенство абсолютной ценности красоты и полной свободы художника в ее выражении, хотя и в известных вкусовых пределах. Сомов впоследствии так и писал: «…я прежде всего безумно влюблен в красоту и ей хочу служить» [60].

Поскольку красота должна быть выражена во всем, она должна быть передана и посредством изображения прекрасного тела. Если художник, хотя бы исключительно в силу своих личных пристрастий, находит прекрасное в мужском теле, он вправе преподнести его зрителю как объект желания, предложить ему насладиться им.

В редакционной практике «The Studio» это находило полное выражение. В частности, журнал публиковал фотографии В. фон Гледена, на которых итальянские юноши — полностью обнаженные или в стилизованных античных одеждах, с венками на головах — были запечатлены в позах древнегреческих или римских статуй [61].

Дягилев вслед за Рескиным объявил основным принципом оценки произведения искусства похожее на заклинание: «Это хорошо, потому что хорошо и изящно» [59].

«The Studio» стоял на позициях эстетизма, провозглашал идеалы чистого творчества [56]. Что же касается «Мира искусства» (как журнала, так впоследствии и одноименного объединения), именно идея красоты была для него одной из центральных.

Скорее всего, сама идея взять за образец для нового журнала английский «The Studio» (о его редакционной политике можно судить по первой публикации пьесы Уайльда «Саломея» с иллюстрациями Бердсли) была подсказана Дягилеву именно Нуроком.