Моя жизнь

С самого приезда в Б. я занимался усердно теорией дирижабля. Работал и на каникулярных уроках. Праздников у меня не было. Как и теперь — пока здоров и не оставили силы — я работаю.

У меня сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки, пробивались молнией дыры, загорались огни, вертелись колеса, блистали иллюминации и светились вензеля. Толпа одновременно поражалась громовым ударам. Между прочим, я предлагал желающим попробовать ложкой невидимого варенья. Соблазнившийся угощением получал электрический удар. Любовались и дивились на электрического осьминога, который хватал всякого своими ногами за нос или за пальцы. Волосы становились дыбом и выскакивали искры из всякой части тела. Кошка и насекомые также не избегали моих экспериментов.

Венчаться мы ходили за 4 версты, пешком, не наряжались, в церковь никого не пускали. Вернулись — и никто о нашем браке ничего не знал. До брака и после него я не знал ни одной женщины.
В день венчания купил у соседа токарный станок и резал стекла для электрических машин. Все же как-то пронюхали музыканты. Насилу их выпроводили. Напился только венчавший поп. И то угощал его не я, а хозяин.

Каждый день я гулял довольно далеко от дома и мечтал об этих своих работах и о дирижабле. Меня предупреждали, что тут много волков, указывали на следы и даже на перья растерзанных кур. Но мне ка-то не приходила мысль об опасности, и я продолжал свои прогулки.

Учил их грамоте. Мальчик спрашивает: «Зачем ставится ер?». «Это», — отвечаю, — «по глупости». Также я раскритиковал и всю грамматику. Когда ребенок встречал ер, то сначала становился в тупик, а потом замечал: «Знаю, это — по глупости».

. Сшили виц-мундир, брюки и жилет, всего за 25 рублей. Кстати сказать, что все сорок лет я больше мундира не шил. Кокарды и орденов никогда не носил. Ходил в чем придется. Крахмаленных воротников не употреблял.

Что я читал в Москве и чем увлекался? Прежде всего — точными науками. Всякой неопределенности и философии я избегал. На этом основании и сейчас я не признаю ни Эйнштейна, ни Лобачевского. Прав ли я — не знаю. Под точной наукой или, вернее, истинной наукой я подразумевал единую науку о веществе, или о Вселенной. Даже математику я причислял и причисляю сюда же.
Известный молодой публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я увидел тогда второе «Я». Уже в зрелом возрасте я смотрел на него иначе и увидел его ошибки. Все же это один из самых уважаемых мною моих учителей. Увлекался я также и другими изданиями Павленкова.
В беллетристике наибольшее впечатление произвел на меня Тургенев и в особенности его «Отцы и дети». На старости и это я потом переоценил и понизил.

Были случайные знакомые. Так, в Публичной Библиотеке («Чертовской») мною заинтересовался кончающий по математическому факультету студент Б. Он раза два был у меня и посоветовал прочесть Шекспира. Шекспир мне очень тогда понравился. Но когда я, уже стариком, вздумал его перечитывать, то бросил, как непроизводительный труд.

Однажды я поздно возвращался от знакомого. Это было накануне солнечного затмения, в 87 году. На улице был колодезь. У него что-то блестело. Подхожу и вижу в первый раз ярко светящиеся большие гнилушки. Набрал их полный подол и пошел домой. Раздробил гнилушки на кусочки и разбросал их по комнате. В темноте было впечатление звездного неба. Позвал кого можно, и все любовались. Утром должно быть затмение. Оно и было, но случился дождь. Ищу зонтик, чтобы выйти на улицу. Зонта нет. Потом уж вспомнил, что зонт оставил у колодца. Так и пропал мой новенький, только что купленный зонтик. За это получил гнилушки и звездное небо.

Из журналов за все годы перечитал: Современник, Дело, Отечественные записки. Влияние на меня эти журналы имели громадное. Так, читая статьи против табака, я всю жизнь не курил.