Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР

Современные исследования смерти и умирания, равно как и наш личный опыт, говорят нам о том, что каждый здоровый индивид стремится адаптироваться к факту конечности собственной жизни. Для описания этой адаптации социальный психиатр Роберт Джей Лифтон предлагает использовать концепт символического бессмертия (symbolic immortality). По

аждая перемена статуса человека при движении из группы в группу предполагает серьезную перемену в отношении общества к нему — перемену, которая происходит постепенно и требует времени, простого факта физической смерти недостаточно, чтобы смерть была сполна осознана: образ умершего всё еще остается частью существующего миропорядка и отделяется от него мало-помалу в ходе целой серии разлук. Мы не в состоянии сразу признать того, кто умер, мертвым: слишком сильно он слился с нами и слишком много мы вложили в него самих себя, да и жизнь в коллективе формирует связи, которые в один день не оборвешь»

Несомненно, вытеснение похоронных практик из публичного пространства не уникальная черта только российского общества. Филипп Арьес полагал, что вытеснение смерти, или «перевернутая» смерть, является важнейшей чертой современности, которая «изгоняет смерть, если только речь не идет о выдающихся деятелях государства. Ничто не оповещает в городе прохожих о том, что что-то произошло. <…> Смерть больше не вносит в ритм жизни общества паузу. Человек исчезает мгновенно. В городах всё отныне происходит так, словно никто больше не умирает»3.

Сегодня сложно представить себе, что 100 лет назад семейные обряды (крестины, свадьбы, похороны) занимали в обществе совсем иное, гораздо более важное место. Как видно из истории «поповской стачки», в российском обществе начала XX века эти ритуалы не находились в приватной сфере, как сейчас, а были в гораздо большей степени публичным социальным действием. Похоронный ритуал, которому посвящена эта книга, не только предполагал участие большого круга лиц помимо родственников покойного, но и становился общественным событием', его наблюдали, обсуждали, описывали в дневниках и письмах десятки людей, никак не связанных с умершим. Люди легко «считывали» социальный контекст происходящего — кем был покойный, каковы были его общественное и материальное положение, отношения с родственниками и даже политические взгляды. Похоронный ритуал, таким образом, был не только приватным религиозным обрядом, но и социальным актом.

Советский проект в основе своей был глубоко модернистским и как следствие — урбанным. Преимущественно городская рабочая среда была основной аудиторией РСДРП(б) еще до 1917 года. Невзирая на риторику о «смычке города и деревни», большевики, придя к власти, не сильно изменили это положение. Всё городское и новое в советском дискурсе было прогрессивным, в то время как деревенское, традиционное было отсталым, полным дефектов и пережитков. К области пережитков относилась и вся похоронная культура, в том числе кладбища, как часть прошлого мира с его кривыми улицами, сточными канавами и лаптями. Борьба с пережитками27 традиционной культуры была важнейшей частью работы по созданию нового человека и общества.

Подчеркнуто атеистическое мировоззрение сторонников большевизма предполагало принципиально новое понимание факта конечности человеческой природы. Старые категории, базирующиеся на христианском представлении о бессмертии души, последующем воскресении из мертвых, были неприемлемы для нового режима, что вызывало необходимость переосмысления всего комплекса представлений о человеческом бытии, пусть даже новые идеи разделяло и меньшинство населения.

Проводя постоянно эту работу, мертвые создают нашу цивилизацию1

Большинство исследователей, обращавшихся к этой теме, связывали строительство первых крематориев в Петрограде и Москве с атеистическими идеями молодого Советского государства464. Несомненно, дискурсивное следование европейской традиции примирения кремации и церковного учения не могло полностью нивелировать атеистический пафос новой практики, который был особенно заметен при реализации первых советских кремационных проектов. Проекты перестройки монастырей или церквей под крематории, многочисленные публикации о кремации в антирелигиозных изданиях, таких как «Безбожник», о «крематории как кафедре безбожия», несомненно, свидетельствуют о том, что новая погребальная практика действительно воспринималась как инструмент атеистической пропаганды. Однако, насколько позволяют судить документы, атеистический потенциал кремации никогда не становился аргументом при разработке или продвижении проектов. На мой взгляд, использование кремации как инструмента атеистической пропаганды было глубоко вторичным, возникавшим непосредственно внутри советских атеистических институтов вокруг уже имевшейся кремационной повестки.

Отношение к кремации как к дополнительному, резервному методу погребения, первейшей задачей которого является предотвращение тотальной санитарной катастрофы, — важнейшая черта кремационных проектов 1919-1920 годов. Предполагая определенное сопротивление новому виду погребения со стороны обывателей, похоронные активисты говорят о кремации в первую очередь как способе захоронения «тех, кто без роду без племени», т. е. массы невостребованных тел, скопившихся в различных учреждениях здравоохранения.

Развитие медицины и открытие в 1854 году Филиппо Пачини холерного вибриона ив 1878-1884 годах Робертом Кохом бацилл сибирской язвы, туберкулеза, а также биологических источников других инфекционных заболеваний делало мертвое человеческое тело, особенно если речь шла о смерти инфицированных больных, всё более и более опасным в глазах общества. Вместе с тем и кладбища с сотнями разлагающихся и распространяющих инфекцию трупов, хотя и не несли в действительности никакой угрозы горожанам, представлялись обывателям всё более и более опасной частью городской среды399. И именно кремация воспринималась как та технология, которая могла уничтожить мертвое тело еще до того, как зараза, живущая в нем, начнет распространяться400.