Песнь Соломона

Она была как третья кружка пива. Не первая, которую пересохшая глотка впитывает чуть ли не со слезной благодарностью; не вторая, усугубляющая и продлевающая удовольствие, полученное от первой. Третья кружка, которую пьешь, потому что она перед тобой стоит, и потому что вреда она принести не может, и потому что не все ли равно?

У нее было вполне отчетливое ощущение, будто он вытягивает из нее нить света. Ей казалось, из нее струится золото, виток за витком. Она была как дочка мельника, та самая, что просидела ночь на сеновале, наделенная волшебной силой, которой одарил ее Румпельстилтскин, — она тоже воочию видела нить золотой пряжи, струившуюся из нее. И в этом она тоже черпала наслаждение, и было невозможно от него отказаться.

Но ориентир ведь не опора, можно лишь признать его существование в знак подтверждения какой-нибудь идеи, если вам желательно, чтобы идея эта жила. А вот для того, чтоб дотянуть от восхода солнца до заката, требуется уже другое: некий бальзам, ощущение тепла и нежности.

Она разворачивала белую скатерть, чтобы накрыть старинный, красного дерева стол, и на глаза ей снова попадалось большое пятно на столешнице. Каждый раз, когда она накрывала на стол или проходила по столовой, взгляд ее падал на это пятно. Как смотритель маяка невольно подходит к окну еще раз взглянуть на море, как заключенный машинально ищет глазами в небе солнце, выходя на очередную прогулку, Руфь по нескольку раз в день смотрела на это пятно. Она знала, пятно на месте и никуда не денется, но ей хотелось убедиться в этом еще раз. Как для смотрителя маяк, как для заключенного солнце, пятно это служило для нее ориентиром — нечто постоянно находящееся на месте, удостоверяющее, что и мир стоит на месте, что все это явь, а не сон. Что и в ней самой где-то внутри теплится жизнь, а единственным подтверждением этого служит издавна знакомое пятно, находящееся вот здесь, вне ее.

Негры были твердо убеждены, что представители их собственной расы убивают друг друга, лишь имея веские причины: покушение на чужую собственность (человека застали с чужой женой), несоблюдение законов гостеприимства (человек в гостях у друга лезет в горшок с тушеными овощами и неожиданно вытаскивает оттуда кусок мяса) или же словесные оскорбления, ставящие под сомнение чью-либо возмужалость, честность, доброту и душевное здоровье. Главное же, они верили, что совершаемые ими преступления неподсудны, ибо они совершаются в пылу страсти: гнева, ревности, уязвленной гордости и так далее. Странные, немотивированные преступления смешили их — конечно, если жертвой не являлся чернокожий.

Ты до того усердно дуешь в рожок, что вздохнуть не можешь, а ей нужны остатки твоего дыхания, чтобы ты ей рассказал, как ты ее любишь.

Он пытался не замечать их взаимной вражды, отгородиться от нее, но его попытки удавались, лишь когда он занимался чем-нибудь веселым, не влекущим за собой серьезных последствий.

Длинный перечень унижений, насилий, оскорблений пролился стремительным потоком и, серповидно изогнувшись, уткнулся острием юмора в самих рассказчиков.

мне больше не посылай. Любви я больше не могу принять, господи. Я ее не вынесу.

— Боже, пошли мне ненависть, — всхлипывал он. — Ненависть я приму хоть сейчас. Только любви