Бесценный список

Об Иосифе Бродском столько сказано и написано, что вряд ли можно добавить что-либо новое. Творчество его необычайно многогранно, сокровища, которыми оно изобилует, неисчерпаемы. К 1970 г. Бродский – зрелый, сложившийся мастер поэзии, виртуозной по форме и глубокой по содержанию. Стихотворения его отличаются абсолютной точностью и законченностью. Никакой многозначительной недосказанности. В драматичном и исчерпывающем по смыслу стихотворении «Чаепитие», написанном от лица «Я», который пьет чай у «Ивановой» и где вспоминают «Петрова», на отсутствие фамилии «Сидоров» вполне можно было бы не обратить внимания. Однако читатель интуитивно добавляет третий член известной триады. Неназванный «Сидоров» присутствует в пространстве и времени всего стихотворения. К нашему изумлению, остается признать, что в этой банальной триаде «Сидоров» – не кто иной, как сам Бродский. Неожиданно вырисовывается троица – как отблеск одноименного богословского термина. В этом и ощущение художником своей значимости творца создаваемого им творения и, подчёркиваемое Бродским-Сидоровым, снижение, умаление личности художника, недопустимость какого бы то ни было пафоса.

Николай Лесков. Некуда

Достигшая рубежа в 85 лет, моя жизнь видится мне как нечто целостное, как единая выстроенная структура, где не слишком важны отдельные, даже самые броские, примечательные детали. Вот и деталями некоего неохватного кафкианского «Замка» представляется мне «великая русская литература». Великолепные балюстрады Пушкина (это же нужно было додуматься назвать «Евгений Онегин» энциклопедией русской жизни!); причудливая мансарда Печорина – Лермонтова; затейливые пилястры, наличники, колонны, эркеры, мезонины Гоголя, Тургенева, Чехова; извилистые лабиринты Достоевского; роскошный парковый флигель Толстого, – всё как-то теряется рядом с неимоверной громадой этого здания – убийственно точного слепка с заболтанной русской действительности, неподвластной никаким переменам. Сто пятьдесят лет прошло со времени появления романа Лескова. «Некуда»… И эхом отзывается: «С Россией?» – «Будет ничего» у Сорокина.

Жюль Верн. 20.000 льё под водой – Vingt Mille Lieues sous les mers

Моя первая в жизни самая любимая книга. Невероятные приключения начинаются с чуда. В иной, доселе невиданный мир попадают три совершенно разных человека (три оси координат – трёхмерная, живая конструкция), – и этот, незаметный, художественный приём сразу же преображает необыкновенно смелый авторский вымысел в абсолютную достоверность! Чудеса природных явлений, чудеса животных и растений подводного мира, драматические события истории, рассказываемые капитаном Немо, отклики и реакции трёх невольных пришельцев, ставших пассажирами Наутилуса, – претворяются в живую картину удивительного, бесконечно подвижного разнообразия. Mobilis in mobili! Подвижное в подвижном! Таков девиз капитана. И этот девиз по сути предстаёт формулой красоты! И правда: красиво то, что содержит в себе идею движения. А наивысшим выражением движения является жизнь. Природный пейзаж красив, потому что живой. Произведение искусства красиво тогда, когда в нем воплотилось ощущение жизни. Любой человек красив, когда черты его лица одухотворены живым чувством, которое отражается в нашем живом, подвижном воображении.

И что есть красота? Она – в движеньи.
И э́тим лишь в моём воображеньи.
Mobilis in mobili. Здесь, во всём.
Картиной, музыкой ли, женщиной, дождём…
Всегда живьём, хотя б и в отражении.

По крохам собираем с малолетства
Былых веков обильное наследство.
Со всех сторон стекаются ручьи –
И наши, и не наши, и ничьи.
И всеми ими вновь впадаем в детство.

Армена поместив на полку,
Толику ей добавил толку.
А ты, читатель, посвищи:
В стог сена влезши, поищи
В нём смысл – заветную иголку.

Писатель, русский эмигрант первой волны, живущий в Америке и уже пишущий по-английски, автор знаменитой англоязычной книги «Lolita», решает, наконец, перевести её на свой родной русский язык. И что? Открывает английский оригинал и воспроизводит его по-русски? – Ничего похожего, как говорил профессор Преображенский в «Собачьем сердце». Русский эмигрант, ставший знаменитым американским писателем, невольно (?) превращается в пассажира машины времени, лучше сказать – вневременья. Гумберт Гумберт – уже не американец. Под этим именем скрывается («а он и не скрывается», вспоминая крылатое выражение Дмитрия Александровича Пригова) русский человек, давно живущий в Америке. Ко многим чужим реалиям он привык, что-то до сих пор ему кажется странным. И эти реалии, эту странность убедительно передают иной раз изумляющие своей (мнимой) нелепостью словечки, словосочетания, сравнения, синтаксис текста русской «Лолиты». Человек (Набоков-1), ставший американским писателем (Набоков-2), превращается в русского переводчика (Набоков-3), оставаясь единым в трёх лицах. Творец создаёт творение по своему образу и подобию. Переводчик решает задачу, абсолютно недостижимую для переводчика: вместо перевода – создаёт оригинал. Поразительный результат!

Вторая мировая война унесла миллионы жизней. Послевоенное вооружённое насилие (прямое или инспирированное) коммунистического Китая и СССР также привело к многочисленным жертвам. Кроме того, множество людей не по своей воле оказались в чужих странах. Одну из многих подобных историй рассказывает эта книга. Насилие как часть обыденной жизни – и последствия этого в судьбе следующих поколений. Совестливые поступки – не более чем лживая самозащита человека, не желающего знать о своей трусости. Грустная, честная книга, в сущности о каждом из нас.

Мертвыя души (Поэма)

Эта книга простирается перед нами словно музей на открытом воздухе. Воздухе той России, от которого и от которой уже ничего не осталось. Да так ли это? Ведь всё узнаваемо! Ну конечно же: дураки и дороги. Это святое. Много, много вокруг мерзкого и унылого. Омертвение душ (сполна проявившееся в русской революции, – Бердяев). Но при этом: «Эхъ, тройка! птица тройка… Не такъ ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?.. Эхъ, кони, кони, что за кони! …превратились въ однѣ вытянутыя линiи, летящiя по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богомъ!.. Русь, куда жъ несешься ты?» И, заметим: «…косясь, постораниваются и даютъ ей дорогу другiе народы и государства»! Мертвящая, губительная действительность – и неиссякаемое, магическое искусство. Да и писалось-то всё это в Италии. Пронзительная ностальгия по «пропадающей дали»: «…луна, невѣдомый городъ, церкви съ старинными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями, темные бревенчатые и бѣлые каменные дома. Сiянiе мѣсяца тамъ и тамъ: будто бѣлые полотняные платки развѣшались по стѣнамъ, по мостовой, по улицамъ; косяками пересѣкаютъ ихъ черныя, какъ уголь, тѣни; подобно сверкающему металлу блистаютъ вкось озаренныя деревянныя крыши, и нигдѣ ни души...». Ностальгия по звучанию русской речи: «…легкимъ щеголемъ блеснетъ и разлетится недолговѣчное слово француза; затѣйливо придумаетъ свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немецъ; но нетъ слова, которое было бы такъ замашисто, бойко такъ вырвалось бы из-подъ самаго сердца, такъ бы кипѣло и животрепетало, какъ мѣтко сказанное русское слово»… Оркестровка, равной которой еще не знала русская музыка. Заоблачный русский верлибр. Слово, оно ведёт нас и по Дантову аду, и по аду мёртвых душ Гоголя. Упоительная поэзия!

Сiянiе мѣсяца, какъ бѣлые платки
По стѣнамъ. Уголь – тѣни. Какъ легки
Сiи сравненiя! Какъ пронзаютъ уши
Тѣ Мёртвыя почти два вѣка души!
Живительные, долгiе глотки.

Перед нами увесистый том (1230 стр.) – первое изданное в России Собрание трудов Йохана Хёйзинги (1872–1945), включающее все наиболее известные работы нидерландского учёного, сделавшего науку историю притягательной для миллионов читателей во всём мире. Глубокое и разностороннее образование, дар художника, наделённого безукоризненным слухом и зрением, претворились в произведения, интерес к которым с каждым годом растёт, о чём свидетельствуют всё новые издания его сочинений. Трезвый взгляд историка, блистательная эрудиция, гуманистические идеалы Й. Хёйзинги вызывают в памяти Эразма Роттердамского, этого великого европейца, его соотечественника, приобретая совершенно особую ценность в наше непутёвое (чтобы не сказать беспутное) время. Цветные иллюстрации, а также рисунки самого Й. Хёйзинги придают ещё большую ценность этой прекрасной книге.

В долгие годы нашего российского бездорожья европейская культура прокладывала широкий проспект, в движении по которому создавался Gesamtkunstwerk – произведение, объединяющее в себе различные виды искусства.
Four Quartets [Четыре квартета] (1936-1943), четверной цикл пятичастных поэм, – Gesamtkunstwerk в поэзии. Здесь говорится о месте человека в мире, материальном и духовном мире своего Я – и мире истории; о призвании и назначении человека, о его страстях и самосознании. Темы-лейтмотивы Квартетов – четыре стихии греческой философии: воздух, земля, вода, огонь; мера этой материи – время: четыре времени года; дух этой материи – Бог Отец (Неподвижный Двигатель), Бог Сын (Искупитель), Дева Мария (Заступница), Бог Дух Святой (Голос и Сила Любви).
Универсализм, эмоциональная сдержанность, лаконичность, символическая насыщенность, дисциплина, формальная заданность и ассоциативная открытость цитатам и парафразам, парадоксальное единство чётких, незыблемых истин и метафорической неопределённости и иронии – таковы черты элиотовской поэтики. Лирическому произведению, по Элиоту, присуще не значение, но бытийственность. Каждый момент нашей жизни – момент выбора и тем самым момент истории. Мы всегда – здесь. В миг озарения парадоксальное единство нашего плотского – и духовного Я, временнóй и вневременнóй судьбы соединяет тянущееся всю нашу жизнь линейное время – с вечностью, где нет ни прошлого, ни будущего, где мы встречаемся с умершими и встретимся с ещё не родившимися.
Звучание, мелодика, гармонические модуляции, тембры, регистры, смысловая и образная структура поэмы сообщают ей характер музыкального произведения, с его абсолютной значимостью отдельных составных элементов и абсолютной зависимостью их от конструкции в целом.
Вчитываясь, вслушиваясь, вживаясь в поэму, мы ощущаем себя в ней присутствующими, участвующими в ее постепенном возникновении, в её созидании. Поэма неразрывно творит и себя, и нас. Её музыкальная стихия, словно в танце, подхватывает нас и уносит с собою.
Четыре квартета – одна из тех «неподвижных точек вращающегося мира», которые, в сущности, задают наши жизненные орбиты.

Английское название книги Арнолда Беннетта «The Old Wives’ Tale» невольно вызывает в памяти мелодию начала «Лолиты» Владимира Набокова: «Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та». Мы не услышим этого в корявых, горестных звуках русского названия «Повесть о старых женщинах». Английский оригинал и русский перевод – это меню à la carte в ресторане 5 звёздочек и добротные дежурные блюда в хорошей столовой. Бесспорно хороший литературный перевод (Л. Орёл) безмятежно доносит до нас пространные обстоятельства жизни двух сестёр, с их радостями и печалями. Но мы не увидим ни блестящей стилистики, ни лексической изысканности оригинала, чуть не каждая фраза которого предстаёт прямо-таки восхитительным лакомством. О великий и могучий русский язык! Ты ещё раз доказываешь, что готов положить на лопатки любого противника.

Не возникла ли идея «машины времени» из внезапного ощущения, что иногда каким-то чудом оказываешься в пространстве стародавнего литературного произведения, которое в этот момент читаешь? Конечно, далеко не всякая литература обладает такой способностью. Подобный эффект даёт совпадение продолжительности описания хода событий – с самим описываемым событием. Эта особенность бывает не сразу заметна. Авторская манера может казаться излишне тягучей и даже скучной. Но вдруг с изумлением обнаруживаешь, что и сам незримо присутствуешь в том пространстве и времени, о котором читаешь. И этот эффект гораздо фантастичнее, чем те, на которые способны произведения научной фантастики! Хотите проверить? Читайте роман «Обломов». И к тому же (дополнительный бонус) с самой первой страницы не сможете отделаться от ассоциаций с коронавирусом...

Переводя эту книгу и всё глубже, вслед за автором, вникая в сложнейшее устройство нашего мозга, я с изумлением убеждался в поистине бесконечной (в прямом смысле этого слова) непознаваемости его творческих возможностей. Человеческий мозг (а быть может, и не только человеческий) в том, что касается его структуры, взаимодействия элементов этой структуры, – необъятен и сравним с непостижимо необъятной Вселенной. Так же необъятно и, по сути, необъяснимо и человеческое творчество, изумительные примеры которого богато приведены в этой книге-альбоме.

После появления обширного труда голландского нейробиолога Дика Свааба о мозге, вызвавшего интерес сотен тысяч взрослых читателей во всем мире, эта книга написана специально для подростков. Можно ли доверять своему мозгу? Кто принимает за нас наши решения? Подростковый возраст и как с ним бороться. Кто умнее: мальчишки или девчонки? Кем быть: математиком или футболистом? Можно ли различать между добром и злом? Увлекательная книга, написанная в форме вопросов школьников и ответов ученого по электронной почте.

Чего только не вычитаешь из Фауста! Казалось бы, что за опасность может таиться в таком отрывке?

Написано: «В начале было Слово!»
Нет, что-то здесь не так. Приступим снова.
Не возношу я Слово до высот.
Не так звучал бы перевод,
Когда бы Дух меня наставил в смысле.
А если написать: «Начало – в Мысли»?
И не нестись на всем скаку,
Не обгоняло чтоб перо строку!
Но разве Мысль всё зримое творила?
Нет, напишу: «Была в начале – Сила»!
Я написал, но не рассеял мрак
И чувствую, нельзя оставить так.
Вновь озаряет Дух мои старанья,
И с облегчением пишу: «Всё началось с Деянья»!

Но деяние не отделить от насилия. И восхищение деянием, деятельностью, как ни странно, открывает пути фашизму. – См. Роб Римен. Благородство духа. М., Текст, 2013, с. 82-83.

Мела метель по той земле и в те пределы, где, исчезая в снежной мгле, обледенелы, БОЛЬШИЕ замерли в снегу (и ни гу-гу). Где доктор Гарин, так напоминающий кого-то, на ма-а-аленьких лошадушках – вперёд! – спасительную прёт (дороги врозь) вакцину чрез снегом заметённую равнину (из пушкинского анекдота). Где по гробам, он скрозь сугробы брёл, покамест не сподобился в котёл попасть, из коего, его почти изжаря, вновь возвращают в радость бытия (во славу Государя).

Литературное произведение движется от истока к устью, и течению времени сопутствуют перипетии сюжета. Здесь же всё возникает сразу и навсегда. Как в каждой из ячеек фасеточных глаз членистоногих отражается всё поле зрения, так в каждой отдельной грани «Смерти в Венеции» видна вся новелла. Ее первые слова – Густав фон Ашенбах (Asche, прах, пепел; Bach, ручей, но и имя великого композитора). Так зовут главного героя новеллы, знаменитого писателя, жизнь которого перегорела в смертельной борьбе с косностью ради создаваемых им творений искусства. В чаянии благостных перемен он едет в Венецию и в гондоле, словно в ладье Харона, переправляется в Лидо. Стареющий писатель наслаждается видом моря, сидя в пляжной кабинке; лакомится свежей, сочной клубникой. Среди постояльцев отеля он встречает польскую семью и влюбляется в живое воплощение божественной красоты – прекрасного белокурого отрока Тадзио, хрупкого и, вероятно, болезненного («вряд ли доживет до старости»). И вот уже Ашенбах всюду следует за этой польской семьей, пересекает великолепные площади, проходит мимо мраморных дворцов вдоль каналов, откуда тянет тленьем и гнилью, а в воздухе различается запах карболки. Эпидемия пришедшей из Индии холеры охватила Венецию. Превозмогая усталость, Ашенбах съедает несколько переспелых ягод клубники, купленных в зеленной лавке. Один за другим постояльцы покидают отель. В день отъезда Тадзио, царивший среди окружавших его мальчишек, почти задыхается, будучи внезапно повержен одним из них на пляжный песок. Мальчик с трудом встает и удаляется в сторону отмели. Ашенбах, сидя в своем шезлонге, провожает его взглядом и вроде бы видит его улыбку…

Вникая в выполненный Михаилом Рудницким блистательный перевод этого поистине абсолютного художественного творения, мы к тому же не можем отмахнутся от ассоциации «холеры, пришедшей из Индии», с коронавирусом, свалившимся на нас из Китая. Нечаянное совпадение ещё более обостряет впечатление от опубликованной в 1912 г. «Смерти в Венеции», сообщая ей новую, неожиданную актуальность.

В рассказываемой Иваном Карамазовым «Легенде о Великом инквизиторе» Достоевский рисует портрет авторитарного государства. Проникновенный анализ «Легенды» мы находим у В. В. Розанова. Истина, принесенная Спасителем, не соответствует природе человека. Всё земное в человеке восстало против всего небесного в нем. Победного исхода этого восстания «мы все – грустные свидетели». «Человек отвергнет своих прежних праведников и преклонится перед новыми праведниками, станет составлять из них новые календари святых и чтить день их рождения, как благодетелей человечества». Люди принесут свою свободу к ногам представителей власти и скажут им: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Инквизитор говорит о людях: «Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать, – так ужасно им станет под конец быть свободными!» Мы их обманем… мы должны будем лгать. «Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть».

Дивный мир не скудеет уловом,
Крысы тянутся за Крысоловом.
Видно, их не убудет.
Всяк, что будет, забудет.
Ну а Слово – останется словом.

Фламандский поэт Виллем М. Рогхеман (род. 1935 г.). Что мы увидим?

И не круто налившийся свист, и не двух соловьев поединок. Это скомканный осенью лист, это солнечный танец пылинок. Бормотание пифии Дельф поднимается в облака. Как вчерашний день, свою тень между строк ищет река. Затворяет окно Эйнштейн. "Энхиридион" пишет Эразм, как монах в монастырь Стейн не вернется он. Словно спазм, "наставление" и "кинжал" прерывают поток письма. Славься, Глупость, Stultitia, hic bonae literae скроет тьма. Белым шаром взмыла луна в безвоздушную синь небес. Серебристая тишина затопила море и лес. В каменистом ручье слышней ночной воды перехлёст, в бочагах колеблется в ней брайлевский шрифт звёзд. Ангел смерти в Долине Царей, скорпион с открытой клешней, поцелуй свой сулит писцу. В неослабный полдневный зной над пустыней летит скарабей. Схимник шепчет: люби врага. В горле комом: лучше убей. На садовых дорожках песок, растоптанные муравьи. Вешний бродит повсюду сок. И тебе поют соловьи. Не считай, не считай утрат, прошлое не зови. Птицы-годы не улетят, растворившись в твоей крови. На мольберте окно, отодвинутая гардина, полотно с запахом венецийского терпентина. Йоханнес Вермеер у вирджинала, силуэт виолы-да-гамбы. Перед нами земля лежала, обойти бы ее ногам бы. Не увидеть собственным оком, не услышать собственным ухом. Лишь почувствовать ненароком, реже сердцем и чаще брюхом. Там, где замок журит поутру свои заостренные башни, слезы свои утру, и настанет тот день, вчерашний, когда я безмятежно рос, и зима шершавила стёкла, и дневная сумятица блёкла в водорослях берез, висячих садах волос. Теперь уже всё не так. Прежний утратив смак, оранжерейное бытиё перерождается в забытьё. Око не держит влагу. И никакой не вождь, слово "дождь" пропитывает бумагу.

Некоторые важные смыслы в художественных произведениях не всегда видны с первого взгляда. Мистерия Михаила Булгакова обросла мириадами толкований. Рискну сделать следующее замечание. Перед нами предстают Иешуа Га-Ноцри (евангельский Иисус из Назарета) и его антагонист – прокуратор Иудеи Понтий Пилат. К смертной казни приговорены трое схваченных разбойников и «смущавший народ» Га-Ноцри. Пилат пытается его спасти: одного из осужденных можно помиловать. Но тщетно. Иудейский первосвященник Каифа требует, чтобы был казнен не разбойник, а именно Иешуа Га-Ноцри, угрожающий подорвать устои веры и общественного порядка.
Коллизия романа совпадает с евангельской, но здесь просматривается и нечто другое. Обращая внимание прокуратора на «как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода Великого», Каифа риторически вопрошает Пилата: «Неужели ты скажешь мне, что всё это вызвал жалкий разбойник Вар-раван?» Этот вопрос отсутствует в Евангелиях. Источник волнений – Га-Ноцри. Толпа настроена против него, библейского «Сына Человеческого», «Царя Иудейского». И первосвященник, опасаясь бунта, требует казнить его и отпустить одного из разбойников. Народ иудейский делает выбор, в Га-Ноцри – фактически отвергая вождя. Как бы ни оценивать стихийный выбор толпы: слепой, ложный, – это выбор свободы, и он полон глубочайшего экзистенциального смысла (бурная реакция иудеев особенно выразительна в сравнении с равнодушием и апатией, которую являет описываемая в романе Москва начала 1930-х годов). Евреи и впоследствии отвергали, казалось бы, непререкаемые авторитеты. Какими бы они ни были. Во власти, в науке, в искусстве. Но это уже не является темой романа.

«Дер грюне Хайнрих» — какая чарующая фонетика! И, увы, нелепое «Зелёный Генрих» — так звучит по-русски название грандиозного романа швейцарца Готтфрида Келлера, над которым он работал более 40 лет, завершив последнюю версию к 1884 году. Весь текст музыкален и выразителен. Роман автобиографичен, но до определенного предела: герой, как и автор, хочет стать, и становится, живописцем. Но, как и автор, осознав, что великим художником он не будет, оставляет это занятие. Герой делается честным, благородным чиновником. Автор же, как мы видим, оставив живопись, становится высоко почитаемым швейцарским писателем. В век романтизма герой Готтфрида Келлера порывает с фантастическими мечтаниями, его духовная зрелость направляет его на путь наилучшего применения своих способностей. Роман написан ярко и красочно, человеческие отношения, пейзажи, обычаи переданы полнокровно и убедительно. Русский перевод (Худлит, 1972), выполненный несколькими переводчиками, очень хорош.

Страшная книга. Последний представитель «великой русской литературы» с убийственной точностью запечатлел гибель веры, культуры, жизненного уклада великой страны. «Тон газет все тот же, — высокопарно-площадной жаргон, — все те же угрозы, остервенелое хвастовство, и все так плоско, лживо так явно, что не веришь ни единому слову и живешь в полной отрезанности от мира, как на каком-то Чертовом острове».
«Одна из самых отличительных черт революций — бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна».
Сто лет прошло, но разве можно — нам, и сейчас! — читать это спокойно?
Окаянные дни. Вспомнились — на фоне видео из Миннеаполиса после 25 мая 2020 года…