Николай Михайлов

Раиса Первина (лагерь авиационного завода под Бременом): «Надзирательницы с капризами были. Иногда вроде ничего, а иногда могут кошку в лицо спящему бросить

Люблю я пиво, люблю я квас, а больше всех люблю я, Зоя, Вас

Среди «мирных советских граждан» на оккупированной территории оказались те, кто с самого первого дня был обречен на смерть. Это были евреи. Нередко их выдавали соседи, а полицаи участвовали в расстрелах.
Советская пропаганда впоследствии предпочитала об этом не говорить. Господствовала официальная установка: нечего выделять евреев, все советские граждане были жертвами нацистского режима

Среди «мирных советских граждан» на оккупированной территории оказались те, кто с самого первого дня был обречен на смерть. Это были евреи. Нередко их выдавали соседи, а полицаи участвовали в расстрелах.
Советская пропаганда впоследствии предпочитала об этом не говорить. Господствовала официальная установка: нечего выделять евреев, все советские граждане были жертвами нацистского режима.

«Между прочим, надо сказать, что при немцах мы жили лучше, чем до войны, – сказал нам Леонид Осипов, живший под немцами в селе Хуралево Гомельской области Белоруссии. – Немцы всем дали землю. Посчитали, сколько семей, и разделили – кому пять гектаров, кому семь, кому шесть. У нас было пять гектаров земли. Мы обрабатывали, сдавали налог, картошку сдавали в основном. <…> Завели хозяйство свое, корову, пять свиней завели».

Угнанный из Таганрога Вадим Новгородов вспоминал: «Немцы часто жаловались, что на Украине партизаны не дают покою. И вот мы пока всю Украину ехали, я каждую минуту ожидал, особенно ночью, что остановят партизаны состав и освободят нас».

«Оккупация – это самое страшное время. Не знаешь, что тебя ждет. Сегодня ты как-то [живешь], ходишь, а завтра тебя хватают за шиворот, тянут на биржу труда, посылают на тяжелые работы. <...> Они могли забрать на принудительные работы молодежь с 22-го года по 25-й. Я попадала».

Виктор Шульдешов вспоминал, как они договаривались с матерью: «Мать меня до района провожала, плакала. “Ты, – говорит, – приедешь в Германию и напиши письмо. И если плохо – цветок нарисуй, мало ли, не догадаются, там же тоже проверяли. Если хорошо – так ничего не пиши”».

Из письма: «…Братики мои родненькие, слушайтесь маму и папу, я бы слушалась, но дожилась, что нет у меня никаких родных. Мне тут, мама, живется хорошо, вспомните жизнь Насти Казачки. Пусть вам Нина споет песню “Летiла зозуля з яру на долину”. Ты, моя племянничка, хоть и несчастна, но хоть мама есть, а у меня…
Вспомни меня, моя мама, хоть раз за часочек, а я тебя вспоминаю 7 раз за минутку.
Если сможете, то пришлите посылку: марок, сколько сможете. Тут девчата получают каждую неделю. Теперь, мамочка, я уже оборвалась, голая <…> Вы ж не горюйте за мной, я за себя и сама погорюю. Живы будем, то когда-нибудь вернемся. Пишите, какие года забрали и кто поехал или только мы. Шлю вам фотокарточку, снималась 22/VII-43 года. Мы часто вспоминаем жизнь в Недогарках, а тут нам еще лучше живется.
Передавайте всем родным, девчатам, соседям, знакомым горячий привет. Пишите в ответ хоть про жизнь нашей семьи. Ну пока прощевайте, оставайтесь живы и здоровы. Жму тебе, папа и мама, крепко руку. Город, в котором мы находимся, называется Нюрнберг».

Анна Кириленко: «С девушками из Днепропетровска мы дружили, а с западниками у нас контакта не получалось. Они нас не любили, особенно ростовчан, считали, что мы все красные».