Татьяна Пирусская

моду — одним из главных механизмов, регулирующих отношения индивида с самим собой (своим телом) и с другими

После этого Маклаков перешел к кульминационной части своей речи.
Драматическая сцена смерти Жени Чеберяк, нарисованная Маклаковым, потрясла публику. Мак­лаков начал с одного из характерных для него прие­мов — сделал уступку, чтобы завоевать доверие присяжных. Некоторые, в том числе Красовский, обвиняли Веру Чеберяк в том, что она хотела смерти своих детей. Это не так, возразил Маклаков.
Но наряду с естественной любовью матери в ней было другое чувство, чувство страха и ужаса за себя… <…> Несчастной Чеберяковой приходится думать в этот момент не о спасении сына, не о спокойствии его; она не смеет закричать сыщикам: «Вон отсюда, здесь смерть, здесь Божье дело!» — она так крикнуть не смеет, совесть ее не чиста, она боится; мало того, она хочет воспользоваться умирающим сыном, она просит Женю: «Женя, скажи, что я тут ни при чем». В последние минуты она хочет использовать Женю для своего спасения: «Скажи им, что я ни при чем». Что же отвечает ей Женя? — «Мама, оставь, мне тяжело».
Умирающий мальчик этой просьбы не исполнил, умирающий мальчик не сказал: «Она тут ни при чем, вот кто виноват». Он не сказал в эту минуту того, что ему было бы так легко сказать. Если бы только это была правда, он бы сказал сыщикам: «Оставьте мою мать, она ни при чем, я сам видел, как Бейлис потащил в печь Андрюшу». Почему бы он этого не сделал? Ведь ему-то бояться больше нечего было; но он этого не сделал, он отворачивается от собственной матери, он ей говорит: «Мама, пойди прочь, мне тяжело». И когда он хочет говорить, эта несчастная мать, как показали свидетели, эта несчастная мать целует его, чтобы мешать говорить, дает ему иудин поцелуй перед смертью, чтобы он не проболтался.

Мне хотелось курить «Голуаз», пить черный кофе и говорить об абсурде и макияже с порочными женщинами и погибшими молодыми людьми… Счастье не интересовало меня, мне был нужен Святой Грааль.