Александр Александров

Почти все начало ее изданного дневника посвящено некоему герцогу Г. Как давно

выяснено, это был английский аристократ, герцог Гамильтон энд Брэндон, с которого на-

чинается череда ее влюбленностей и ее охота за великосветскими женихами. Впервые

Муся увидела его еще в Бадене в 1870 году, потом часто встречала на променаде в Ницце, куда они перебрались в 1871 году после окончания франко-прусской войны. Это был кра-

сивый, немного полноватый юноша с медными волосами и тонкими усиками, как ей ка-

жется, похожий на Аполлона Бельведерского, капризный, фатоватый и жестокий, как Не-

рон. А попросту рыжий (Помните “И Лондон рыжий...” у князя Вяземского?), самоуве-

ренный и нагловатый англосакс. “Его уверенность всегда имеет в себе нечто победонос-

ное”, - отмечает Мария Башкирцева.

Барбе д’Оревильи, умерший почти в нищете и неизвестности, в маленькой комнат-ке в

рабочем районе Парижа, писал, что “во Франции оригинальность не имеет пристани-ща; ей отказано в крове и пище; ее ненавидят, как отличительную черту знати. Она побу-ждает

людей заурядных набрасываться на тех, кто на них не похож; впрочем, их укусы не ранят, а

только пачкают. “Будь как все” - для мужчин так же важно, как правило, которое внушают

девушкам “Пусть мнение о тебе будет добрым - это необходимо” (Женитьба Фи-гаро)”.

Впоследствии мы увидим, что эти слова в полной мере будут относиться и к самой Марии

Башкирцевой. Своей оригинальностью она всегда будет выламываться из строя. Ее,

безусловно, можно было бы назвать фатоватой, но, к сожалению, это слово нельзя

применить к женщине.

Герцог Гамильтон был настолько богат, что мог себе позволить снять на вечер ба-денский

театр, чтобы насладиться “Прекрасной Еленой” в обществе нескольких своих друзей. К

слову о его богатстве: он имел земельный доход 141 000 английских фунтов стерлингов в

год и по доходам (в 1883 году) стоял на девятом месте среди высшей аристо-кратии того

времени в Великобритании

Муся носила в то баденское время короткие платья, как девочка, хотя уже в Ницце,

продолжая носить короткие платья, она надевала дорогие украшения, словно взрослая

женщина.

Она и была уже почти взрослой женщиной, а не чистой наивной девочкой, как пы-тались

ее представить. Еще в ее раннем детстве дядя Жорж читал в ее присутствии ее гу-

вернантке m-lle Брэн порнографические книги, вернее то, что подразумевалось тогда под

порнографией.

“Этот монстр управлял и командовал всеми, а иногда забавлялся тем, что читал ужасные

книги m-lle Брэн, моей французской учительнице. Я слушала и понимала...” (Не-изданное, предисловие)

Она уже многое знает про мужчин и это тоже не без влияния беспутного дяди Жоржа. Она

не только мечтает о возвышенном, что не отличает ее от других девушек сво-его времени, но понимает порок и внимает ему.

“Пьянство это тот порок, который я предпочитаю у мужчин. Я хотела бы, чтобы у моего

мужа был именно этот порок, а не какой-нибудь другой. Пусть он напивается как свинья, лишь бы он любил меня и был мужчиной в тот момент, когда не пьян.” (Неиздан-ное, 28

октября 1873 года)

Ей не нравятся наивные молодые люди, она ценит мужчин поживших, опытных.

Кому-то, надо полагать ее матери, надо было выкинуть весь 1874 год, а чтобы про-пуск не

так бросался в глаза, его заполнили текстами 1875 года, благо, и в том году, и в другом

были поездки в Париж.

Уильям Эварт Гладстон (1809-1898), известный политический деятель и писатель, бывший

за свою долгую жизнь четыре(!) раза премьер-министром Англии. Уже сам факт, что такой

известный человек отрецензировал появление ее дневника в переводе на английский язык, говорит о чрезвычайной популярности этой книги.

Она читает Александра Дюма, Шекспира, Байрона на языке оригинала, она изучает

греческий и штудирует Геродота, не оставляя занятий музыкой и рисованием. Приступив к

изучению латыни, она в пять месяцев проходит курс, который в лицее проходят за три

года.

“После целого дня беготни по магазинам, портным и модисткам, прогулок и кокет-ства, я

надеваю пеньюар и читаю своего любезного друга Плутарха”. (Запись от 2 августа 1874

История искусства пошла другой дорогой, не будем здесь ре-шать, правильной или неправильной, во всяком случае, не той, которой пыталась идти Мария

Башкирцева; ее дорога, как и дорога ее учителей, была дорогой в тупик. Кем бы она стала, если бы не бросила живопись вообще, удачно выйдя замуж, к чему она всегда стремилась, ясно показывает судьба ее соперницы по Академии Жулиана, бывшей всего на два года ее

старше, Луизы-Катрин Бреслау. Неоднократная участница Салона, полу-чавшая там

награды, она стала известной французской художницей академического на-правления и в

XX веке, еще при своей жизни (она умерла в 1927 году), была благополуч-но забыта даже

своими соотечественниками, хотя несколько ее картин хранятся в музеях мира. Такова бы

была судьба и Марии Башкирцевой, проживи она дольше.

“Слава, популярность, известность повсюду - вот мои грезы, мои мечты”.

(Запись 1873 года). С этого начинается и этим заканчивается ее дневник.

“Придет день, когда по всей земле мое имя прогремит подобно удару грома”.

(Запись от 23 января 1874 года).

“ В двадцать два года я буду знаменитостью или умру”.

(Запись от 13 апреля 1878 года).

На следующий день:

“Если бы я взялась за рисование в пятнадцать лет, я была бы уже известна! Пони-маете ли

вы меня?”

“О, стать знаменитостью!

Когда я представляю себе в воображении, что я знаменита, - это точно какая-то молния, точно электрический ток; я невольно вскакиваю и принимаюсь ходить по комна-те”.

(Запись от 8 ноября 1883 года).

“Уже два часа. Новый год уже наступил, и ровно в полночь, с часами в руках, я произношу

свое пожелание, заключенное в одном-единственном слове - слове прекрас-ном, звучном, великолепном, опьянительном:

- Славы!”

(Запись от 31 декабря 1883 года).

Цитировать можно до бесконечности, но становится скучно. Лейтмотив ее дневни-ка:

“Желаю славы! И только славы!” На первых страницах почти всех рукописных тетра-дей

ее дневника так и написано: “Желаю славы!”

Ее духовная жизнь мне ясна, она проста как табуретка, главное орудие в руках Ма-рии

Башкирцевой - восклицательный знак, она восторженна как институтка. Меня не при-

водит в волнение даже самая известная ее мысль, которую в начале XX века печатали на

открытых письмах с ее портретом: “Искусство возвышает душу даже самых скромных из

своих служителей, так что всякий имеет в себе нечто особенное сравнительно с людьми, не принадлежащими к этому высокому братству”.