Аркадий Бабченко

Меня загоняют в туалет. Тяжелый татарин Ильяс подпрыгивает и ударяет меня ногой в грудь. Я отлетаю и выбиваю спиной окно. Большие осколки стекла падают на меня: на живот, на голову. Я успеваю зацепиться руками за раму и не вываливаюсь на улицу. Даже не порезался. Меня опять сбивают ударом с ног, я лечу на пол и больше не встаю, лежу среди битого стекла и лишь пытаюсь прикрыть почки и пах.
Наконец разведка берет тайм-аут и закуривает

Саид стряхивает пепел прямо на меня, старается попасть угольками в лицо.
— Слышь, пацаны, а давайте трахнем его, — предлагает он. — Давайте его опустим, а

Рядом с моим лицом лежит большой острый кусок стекла. Я прихватываю его сквозь рукав, он удобно ложится в ладони, словно нож, — длинное толстое лезвие, заостряющееся на конце.
Я встаю с пола, сжимая стекло. Жалко, что нет ключей от оружейки…
Кровь капает с разбитого лица на лезвие. Я в упор смотрю на Саида, на Ильяса, на остальных разведчиков. Я стою перед ними, сжав в руке запачканный кровью кусок стекла, и смотрю, как они курят. Саид больше не стряхивает на меня пепел.
— Ладно, — говорит кто-то из разведки. — Оставьте его, пошли. Все равно марганцовки нет…
Они уходят. За выбитым окном — степь. Стрекочут цикады. На взлетке разгоняются штурмовики и уходят на Чечню. Пустой плац освещен лишь одним фонарем, на улице никого, ни одного офицера, ни одного солдата.
Чернявый майор был прав. Я один в этом полку.
Ночью меня избивают еще сильнее. Мстят за ту вспышку сопротивления в туалете и бьют сразу всей ротой, навалившись толпой. Мне даже не дают

должен вести себя как чмо и не выеживаться. На меня накидывают одеяло и п…дят дужкой от кровати. Вытаскивают в коридор и бьют там, потом бьют в каптерке, подняв на ноги и прижав руками к стене, чтобы не упал. Я начинаю терять сознание. Кто-то мощно ударяет кулаком в правый бок, там что-то взрывается и сильно жжет, боль пронзает все тело до самого мозжечка, я хриплю и падаю на колени, а меня продолжают избивать ногами.
Я отрубаюсь

Складываю письмо и начинаю выть. Луна светит в окно, я сижу на куче бушлатов и вою избитыми легкими. Из разбитых губ сочится кровь. Мне больно. Я раскачиваюсь взад-вперед, зажав письмо в кулаке, и вою.
Утром старшина молча смотрит на мое распухшее лицо и так же молча идет в каптерку к разведчикам.
Саид по-прежнему сидит в кресле, положив ногу на стол. Старшина зажимает его коленом в кресле и бьет кулаком сверху вниз, он вбивает его башку в кресло со всей дури, и теперь уже Саидова кровь забрызгивает стены

Стоит август девяносто шестого, в Грозном творится сущий ад. «Чехи» вошли в город со всех сторон и заняли его в течение нескольких часов. Идут напряженные бои, наши войска разрезаны на отдельные очаги сопротивления, попавших в окружение безжалостно уничтожают. У наших нет еды, нет патронов. Смерть гуляет над знойным городом

Как-то раз мы оказались у них в палатке. Тела там лежат на резиновых носилках, стоящих на земле, и на двух оцинкованных высоких столах, где их препарируют. Из тел на траву вытекает густая черная кровь и скапливается лужицами. Запах там такой… Кровь имеет не только свой цвет, но и свой запах. Иногда он страшнее ее вида

Нас посылают в аэропорт «Северный» за новобранцами. Грозный лежит в руинах, здесь не осталось ни одного целого дома, ни одного дерева, ни одного человека. Улицы, усеянные воронками, завалены кирпичами и ветками; кое-где встречаются неубранные трупы.
Мы впервые в Грозном и крутим головами во все стороны, разглядывая мертвый город

Мы выгружаем, выгружаем, выгружаем… День за днем. Теперь наше общество составляют только трупы. Мертвые солдаты, мертвые женщины, мертвые дети… Все мертвые.
В одной из палаток тела препарируют. Там работают два санитара-срочника, и каждый раз, когда от них выносят вспоротое и зашитое грубым швом голое тело без руки или ноги, они выходят покурить, провожая носилки взглядом. Санитары стоят в резиновых фартуках и в перчатках, забрызганные кровью по самые глаза, и один из них постоянно держит в руках нож, которым он проводит вскрытие. Это обычный столовый нож для резки хлеба с деревянной ручкой и большим, широким лезвием

Бритоголовых мальчишек, порой угрюмых, порой смешных, замордованных в казармах, со сломанными челюстями и отбитыми легкими, — нас гнали на войну и убивали сотнями. Ведь мы даже еще стрелять не умели, мы не могли убить человека — не знали, как это делать, и все, на что мы были способны, — это плакать и умирать. И мы умирали. Боевиков мы называли «дяденьки» и, когда они резали пленным глотки на блокпостах