Вернер Херцог

В конце ноября 1974 года мне позвонил из Парижа один друг и сказал, что Лотте Айснер тяжело заболела и, вероятно, умрет. Я сказал, что этого не может быть, не сейчас, немецкое кино не может сейчас без нее никак обойтись, мы не можем допустить, чтобы она умерла. Я взял куртку, компас и вещмешок с самым необходимым. Башмаки у меня были такие прочные и новые, что я вполне мог на них положиться. Я отправился самой прямой дорогой в Париж, твердо веря в то, что она останется жить, если я приду к ней пешком.

Крупная соль на бретцеле приводит меня в такой восторг, что я не могу его даже выразить словами.

Пройдя эти несколько жалких километров, я знаю, что с головой у меня не в порядке, знание пришло от ног.

Мимо проплывает лесная гостиница, огромная как казарма. Там – собака, монстр, теленок.

Два кипариса перед часовней смягчили мой ужас, который через ноги ушел под землю и растворился в бездонном пространстве.

Деревня в мертвой тишине, как будто наработалась и ей теперь не хочется просыпаться.

Черное утро, погруженное во мрак, такое мрачное и холодное утро опускается на поля только после большой беды, после большого мора.

Лотте Айснер, я приветствую вас и обращаю к вам слова почтения как к последнему мамонту, оставшемуся на этом свете; как к единственному человеку на этом свете, который знает кино с момента его рождения, или, точнее, вы лично знали всех, кто был на виду с самого начала истории кинематографа, и часто помогали им.

Айснерша не имеет права умереть, она не умрет, я не позволю. Она не умрет, нет. Не теперь, сейчас нельзя. Нет, сейчас она не умрет, потому что не умрет. Я иду твердым шагом. Земля дрожит предо мной. Моя поступь – поступь бизона, на привалах я как гора. Поберегись! Она не имеет права. Она не умрет. Когда я доберусь до Парижа, она будет жива. По-другому не будет, потому что иначе нельзя. Ей нельзя умереть. Потом, наверное, когда-нибудь, когда мы разрешим