Ольга Гусева

чтобы прошептать запекшимися от нежности губами, прямо туда, в заросшую диким мясом времени ушную раковину: По-мо-ги… Не можешь помочь, так, хотя бы, не погуби, не сломай одним презрительно-глумливым щелчком! А лучше, все-таки, помоги. Ты же видишь… Ну, не живется мне Без!.

Динуль… Я не знаю, куда вырулит эта история. Говорят, то, чего не может быть, не может быть никогда. — Постулат, где вместо неба висит потолок продажных земных ценностей. Но и сами Звезды сложились для Нас неудачно. Во всем сиянии устоев, традиций и предопределенностей судеб и гороскопов. Жестокие, блядские Звезды…

Но Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. По беспредельно Большому Неразменному счету. И за каждую букву, не дрогнув, отвечу на самых Страшных, Последних судах.

Мне кажется, эта та вещь, которую Тебе стоит знать и держать где-нибудь в уголке мозга. На всякий случай… Если вдруг возникнет необходимость применить мои силы, мою ярость, умения рук и глаз. Жизнь моя, в конце концов, для чего-нибудь понадобится. Сохрани в каком-нибудь уголке сознания, рядом с номером мобильника. Который отныне и навсегда — неизменен. Он будет замолкать, но возвращаться. И трубы будут ломаться и теряться, но всегда воскресать, круговоротом Фениксов нового поколения, пока, в конце концов, одна из них не переживет меня своим стойким пластиковым корпусом. Осияй, Господь, мобильные телефоны! Ведь именно они дарят мне возможность, даже не тревожа Тебя, ежедневно говорить: «Привет. Это все еще я. И ничего, ничего не изменилось». Сохрани, сохрани все это на периферии памяти. Хотя бы для мига, когда, — единственно правильным жестом, — Тебе захочется с самой высокой колокольни — просто наплевать на все эти бесстыжие, злые, беспардонно-прекрасные Звезды.

Остаюсь Всегда Я

Диночка… Как я скучаю! Если бы Ты только могла вообразить, КАК я скучаю! Хочется устроиться предметом обстановки в Твоем подъезде — ковриком перед дверью, почтовым ящиком, затертым дверным звонком. И бесконечно терпеть чужие безучастные руки и ноги, только чтобы дождаться этих, беспрекословно важных. Как я завидую собакам Твоих знакомых. Ведь есть же у кого-нибудь какие-нибудь собаки. Классическое «дай, Джим, на счастье»… Разогнаться бы, разбежаться, кубарем из тела, — и в это мохнатом нечто. Чтобы просто появилась волшебная возможность пробраться сквозь все ненужные ноги к Твоему креслу. И на законных основаниях, не думая ни о каких социокультурньх, традицией освященных запретах и условностях — просто положить морду к тебе на колени. Бездумно. Безвольно. И почувствовать родной, горячий ток крови под кожей.

Дина!..

Петербург растворился, пронизался Тобой насквозь. От самых межнебесно-ангелоносных куполов до чавкающих крысами комариных подвалов. Можно метаться по нему, застывая в книжных над сочинениями госпожи Осеевой — Динка — впитывая каждым нервом эту хлесткую энергетику имени — Динка возвращается. — Или три сумрачно-скандинавских романа о Дине, со смертно изломанными судьбами. На совсем крайний случай — Судья Ди — неторопливого пристрастного Ван Гулика. Но можно и не искать косвенных намеков. Сам город мучительно, каждым карнизом выгибается под абрис твоего позвоночника. Текучим, переменчивым цветом каналов. Ритмикой сброса Больших мостов, в стократно замедленном темпе все пытаясь и пытаясь повторить азимут уклонения Тебя от Малых, при прогулках на низких катерах. Водоворотами пилястр, лекалом контуров безнадежно стремящихся попасть в немыслимый изгиб стопы на затактово цокающих каблучках. Ты везде. С тех пор, как… Ты — везде. И зимой, под недружелюбной лаской колючей поземки, переходя с Петроградки на Васильевский, вдруг застывая посреди треугольной площади на одной ноге, прямо посреди движения, под рысьими внимательно-недобрыми взглядами постовых, понимаешь, что просто боишься шагнуть вперед, чтобы не наступить на Твое лицо. Словно цапля в замерзших озерах… Счастливая, напуганная птица

Дина!..

Есть же такие имена! Имена, которые, едва сомкнувшись из дремучего марева закрытых и открытых гласных, из всех губо-зубно-зубных, сонорных и аффрикатов, — едва сомкнувшись в эту единственную — и резкую, и певучую, — форму, остаются татуировкой на сердце.

Ни одно сердце добровольно не хочет под нож. Но, столкнувшись с этим раскаленным клеймом, невозможно существовать дальше при животворящих температурах. Потому что холодно, так уже холодно в мире без этой огнедышащей печати, так зябко, что иней вяжет ресницы в самое ядерное полуденное пекло. И одуревшее сердце отвергает комнатную температуру земного рая. Если подобные градусы — признак ада — пускай. Любой человеческий ад персонифицирован. Мой — переполнен Невозможностью: просто увидеть, самым краешком бокового зрения, услышать, безошибочно выделяя единственный тембр из неритмичного гомона, мимолетно коснуться, с эмоцией девственно недоступной для какой бы то ни было пошлости; где мобильник живет какой-то абсолютно самодостаточной жизнью, погружаясь в ту горькую воду, где Твоя тишина нарушает мою тишину. Сделайте, сделайте мне постоянную прописку в этой юдоли страстей! Потому что проклятая, вечно молчащая машинка, постоянно требующая денег и электричества, умеет взрываться такой запредельной музыкой пришедшего sms, что все архангеловы трубы завистливо умолкают. Если Ады таковы, я принимаю их, я понимаю, отчего самые Гордые, самые Горние, презрев вечность, ломая крылья, теряя перья, безапелляционно рушатся вниз… Тоскуя об этом тепле