Историк

Мой друг, изучающий Византию, говорит, например, что сочтет чудом, если где-то обнаружится неизвестная версия трактата раннего христианского философа Оригена — большая часть его работ была уничтожена после того, как Оригена обвинили в ереси.

— В какой ереси? — заинтересовалась Элен. — Я где-то о нем читала, точно помню.

— Его обвиняли в том, что в своих трактатах он утверждал, будто согласно логике христианства даже сатану ожидает спасение и воскрешение, — пояснил Тургут.

Мы были бы счастливее, думалось мне, если бы только он не принимал все так серьезно и позволял себе радоваться жизни.

Теперь, через много лет, я лучше понимаю свою первую реакцию: настороженность, которую вызвал у меня кабинет Тургута с его шкафчиком, полным орудий пытки, и обстановкой, достойной замка Дракулы. Дело в том, что интересы историка во многом выражают его самого — ту часть души, которую он предпочитает скрывать даже от самого себя, давая ей волю только в научном исследовании. Нельзя отрицать, что по мере того, как мы отдаемся предмету исследований, он все больше вторгается в наше сознание. Через несколько лет после того я был с визитом в одном американском университете — не в нашем, — и меня познакомили с одним из первых историков нацистской Германии. В своем просторном доме на окраине кампуса он собрал не только литературу по своей теме, но и коллекцию парадного фарфора Третьего Рейха. Собаки — две здоровенные немецкие овчарки — день и ночь патрулировали двор. За напитками в гостиной, где собирались сотрудники факультета, он горячо рассказывал мне, как ненавидит преступления гитлеризма и как стремится в мельчайших подробностях обнажить их перед цивилизованным миром. Я рано ушел с вечеринки, опасливо обошел сторожевых псов и долго не мог отделаться от отвращения.

Здесь и там старая империя прорывалась полуразрушенной аркадой или одинокой мечетью, а иногда — зданием турецкой архитектуры, с нависающим вторым этажом. Но на улице, где жил Тургут, западный комфорт смел местный колорит. Позже я встречался с подобным сочетанием противоположностей в других городах: в Праге и Софии, в Будапеште и Москве, в Белграде и Берлине — во всех восточных городах, щеголявших заемным стилем жизни.

Люди в нем жили и дышали, думали и чувствовали, как мы, а потом умерли — как умрем мы.

К моему разочарованию, рукописный текст был написан арабской вязью. Не знаю, с какой стати я ожидал другого от документа, написанного в сердце империи, говорившей и писавшей по-арабски и вспоминающей греческий, только чтобы угрожать Византии, а латынь — при штурме ворот Вены.

В его глазах еще хранилось отражение каких-то далеких мыслей, а, может быть, просто навеянных видами за окном — уже не плоской голландской равнины, а мягких французских холмов с фермами.

Обычная деревянная крышка могла защищать от мышей и сырости, но что подвигло библиотекаря нашего времени скрыть документы Ордена Дракона под именем священной книги?

Через минуту вернулся и мистер Эрозан, нагруженный закрытой на замок большой деревянной коробкой с арабской надписью на крышке.

— Что здесь написано? — спросил я профессора.

— А… — Он провел по крышке кончиками пальцев. — Тут сказано: «Здесь содержится… хм… обитает зло. Замкни его ключами святого Корана».

Элен со своей задумчивой полуулыбкой рассматривала горожан. Лицо ее будто бы говорило, что народ ей по душе, однако она слишком многое о нем знает. Мне тоже нравился город, но не оставляла и настороженность — чувство, с которым я познакомился всего неделю назад, преследовавшее меня теперь повсюду в людных местах. Я невольно обшаривал взглядом толпу, оглядывался через плечо, искал в лицах приметы добрых или злых намерений — и чувствовал, что за мной тоже следят. Неприятное чувство, единственная резкая нота в гармонии звучавших вокруг голосов, и я который раз задумался, не это ли чувство скрывалось и под циничной усмешкой Элен. Быть может, думал я, дело тут не в характере, и чувство это свойственно каждому, выросшему в полицейском государстве.

Собственная паранойя, где бы ни крылись ее корни, оскорбляла мои прежние представления о самом себе. Всего неделю назад я был нормальным американским студентом, щеголял недовольством собой и своей работой, гордился в глубине души достатком и высокими моральными принципами своей страны, а на словах сомневался в них, как и во всем на свете. Теперь «холодная война» воплотилась для меня в разочаровании, застывшем на лице Элен, а в своих жилах я чувствовал отзвуки давней вражды.