Документальное кино в переломный год

любой корпорации люди проходят примитивный идеологический тренинг, который связан с их вживанием в мифическое коллективное тело.

Почему еще человеку так приятно вспоминать о советском? Потому что существование в советские годы — это жизнь ребенка, который не задумывается о времени, не должен принимать решения. Это состояние расслабленное, полусна или зимней сказки. Время текло само собой, и приятно не нести за него ответственность. Ты приходишь на завод в 8 часов и отключаешь себя.

если у человека есть любовь к жизни — документальное кино ему интересно

ЗОТОВА: И это молчание позволяло обществу принимать «других»?
БАУНОВ: Это не доходило до осознания. Типичный случай из поздних 80-х: одна девушка полюбила другую, у них был и секс — но она это как секс не воспринимала. Секс — это ведь всегда с мужчиной. А если нет слов, то нет и предмета. В репрессивном обществе отсутствие дискуссии создает некую серую зону.

Мне кажется, что за эти 20 лет оформилось что-то вроде веры, новой религии. Мой товарищ Олег Кашин говорит, что в течение пяти последних лет Великая Отечественная война стала такой новой верой. Я думаю, что эту метафору можно расширить и сказать, что такой верой стал Советский Союз

С самого начала событий на Майдане мы для себя решили (мы — это те, кому небезразличны эти события, а они небезразличны практически всем), что объективного освещения Майдана не жди и мы никогда не узнаем всей правды: кто стрелял, кто убил «небесную сотню». Любое слово — вранье. Единственное, что люди смотрели, понимая, что там сложнее соврать, — это изображение.

По прошествии некоторого времени камера странным образом начинает раздевать человека, особенно если он закрыт. Это как со звуками — мы сидим в шумном месте, но если сосредоточимся, сможем услышать, что говорит ребенок через столик. Так же мы смотрим на человека — и вычленяем детали, в которых он выходит за границы своей закрытости. Именно это мы и отбираем в обычной документальной практике.

И это сложнее, чем игровое кино, — в том смысле, что на съемочной площадке игровой картины все работают на результат: актеры, операторы, осветители, ассистенты, администраторы, массовка. В документальном кино кроме тебя и оператора на тебя никто не работает, все работают против тебя. И ты должен в этом сопротивлении выловить, взять свой улов. Это совершенно иной принцип творчества.

Но я редко вижу ситуации, когда человек предельно откровенен. Именно поэтому я много снимаю животных — животные не врут. И дети до трех лет тоже. Слава богу, что мы сняли мальчика в «Счастье» до его четырехлетия, потому что он уже приходил и спрашивал: «А что сегодня снимаем?» Стал как профессионал. А до этого, как дерево, просто рос, говорил все, что придет в голову, привык к камере, не обращал на нее внимания, просто жил. Вот это классно — предельная обнаженность человека, героя!

Если говорить об отборе, то мне интересен автор, создающий свой мир. Автор, который эксплуатирует чужой, хочет меня поразить фактурностью «правды», интересен мне меньше — в зависимости от его изобретательности. Но нам важно увидеть его артистизм. «Артистизмом» я называю естественность, с которой автор надевает на себя маску «человека, имеющего впечатление».