Дорога на Сталинград. Воспоминания немецкого пехотинца. 1941–1943

Неужели прошли только сутки с того момента, как мы пришли в эти окопы и с волнением ожидали своего крещения огнем? Один-единственный день был настолько насыщен боями, что мы стали воспринимать их как нормальное явление и полностью положились на судьбу. Но где же то чувство гордости от сознания того, что мы воюем на линии фронта? Мы только знали: по крайней мере, на данный момент мы не воюем – и чертовски рады этому. Теперь мы боялись наступления утра, каждого наступающего дня.
Холод был немилосердный. Он непостижимым образом пронизывал все вокруг нас, и мы сдались. Мы были слишком вымотаны, чтобы двигаться. Мы просто сжались в снегу и тупо смотрели перед собой, стараясь держать глаза открытыми, боясь совершить роковую ошибку и заснуть.
Мои ноги постепенно превращались в лед и совсем потеряли чувствительность. Я знал, что с этим нужно что-то делать, но было так бесконечно покойно оставаться неподвижным. Не было больше взрывов шрапнели, не было свиста пуль, криков раненых, а когда я положил голову на колени и выбросил из головы все мысли, холод перестал быть таким мучительным. Конечно, я не собирался засыпать – я только думал вздремнуть. Скоро должна была прибыть наша смена. Горела далекая деревня… Почему танки все еще стреляют? Мы же их взорвали, разве нет? Скрючившиеся вокруг солдаты были мертвы – без всяких признаков жизни… Остекленевшие глаза Зандера… Еще одна проклятая осечка пулемета… Посмотри, Францл, вон они идут! Что это лейтенант тащит за собой?.. Это большая кукла, из глаз которой льются настоящие слезы…
Я проснулся как от толчка. Францл что-то бормотал во сне, его тело подергивалось. Ему, кажется, тоже снился вчерашний ужас.
– Францл, ради бога, проснись!
Мне пришлось трясти его изо всех сил. Он долго потом не мог прийти в себя.
– Я спал, что ли? Господи, я мог бы так и не проснуться!
Мы с трудом встали на ноги и попытались разогреть наши конечности, но бесполезно. Я чувствовал себя так, будто шел на ходулях.
На заре нас сменили. Когда мы получили приказ к отбытию, троих из нашей группы с нами не оказалось.
Ковак слышал от сержанта Хофмайстера, что они замерзли насмерть в ту ночь. Из раздели и растерли снегом, но было уже поздно.

Эта стрельба по русским была приятным времяпрепровождением. Мы никогда не думали о нем как о хладнокровном убийстве. Это был просто спорт – тот же самый спорт, за который Ковак, Вилли и Пилле расплатились своей жизнью. Мы стреляли не для того, чтобы сослужить службу своей стране. Пожалуй, говорю об этом со всей откровенностью, мы делали это просто потому, что случайно нашли винтовку с оптическим прицелом и знали, как ей пользоваться.

Вот как самая мучительная, самая грандиозная битва этой войны развернулась вокруг города на Волге. Сталинград, с его современными заводами, большими административными зданиями и современными жилыми домами, был превращен в развалины. Потери с обеих стороны были колоссальными. Давно прошли те дни, когда в бою десять русских приходилось на одного немца; теперь их было не пять, даже не два. Нам уже больше не противостояли безусые юнцы или старики, а почти всегда первоклассные войска с отличным вооружением. Количество артиллерийских батарей и этих грозных «Сталинских церковных органов» многократно возросло, и они вели огонь днем и ночью, очевидно не испытывая необходимости беречь боеприпасы.

Русские настолько не ожидали наступления, что почти не оказывали сопротивления. Мы захватили огромное количество военной техники и множество пленных. Или так нам говорили. И мы видели вдоль широкой автотрассы длинные вереницы разбитых русских тракторов, пушек и этих старомодно выглядевших зеленых фордовских грузовиков, над которыми мы так много смеялись, прежде чем узнали об их долговечности

Солнце теперь уже скрылось за горизонтом, и стало прохладно. Улли тесно прижалась ко мне. Через сплетение веток деревьев виднелось небо, озаренное красным цветом заката.

– Ангелы сегодня пекут свой хлеб, – нежно прошептала она.

Где я слышал эти слова совсем недавно? Ну конечно от Зандера, в тот вечер, когда он был убит.

Потом однажды тебе это станет чуждо. Говоришь с одним из своих друзей, а он вдруг скорчится, опустится вниз кулем, мертвее мертвого. Это настоящий ужас. Видишь, как другие перешагивают через него, как через камень, и вдруг понимаешь, что твой друг умер точно так же, как и другие, – я имею в виду тех, о которых привык думать как о никогда и не живших, как о кусках земли. Но ты точно знаешь, что этот человек жил: ты с ним разговаривал всего минуту назад. А теперь впервые осознаешь с полной уверенностью, что лежащим тут мог быть ты сам. Вот когда тебя охватывает настоящий ужас, и после этого начинается сплошной кошмар; никогда не прекращается подлинная боязнь быть уничтоженным, страх перед безжалостным небытием, страх при мысли о том, что в любой момент ты можешь стать одним из тех неодушевленных предметов, которые никогда не были живыми существами.

Даже такая смерть еще не так страшна, как та, когда ты в первый раз видишь убитого немецкого солдата, и глядишь на него, лежащего там в такой же, как у тебя, форме, и думаешь, что и у него тоже остались мать и отец, может быть, сестры, может быть, он даже из одного с тобой города.

Но привыкаешь и к этому и начинаешь смотреть на себя наравне со всеми другими, и русскими и немцами, лежащими мертвыми в своей военной форме. Ты просто еще один кусок земли.

Да, становишься невосприимчивым к смерти. Не так давно мы ехали на грузовиках по узкой, ухабистой дороге – слишком узкой для того, чтобы водители могли свернуть в случае необходимости. Посередине одной колеи лежал мертвый русский, и в конце концов тяжело груженные грузовики впереди нас переехали его, так что он был размазан по земле, как блин. Мы сидели позади в своем грузовике, а один из солдат рассказывал смешную историю. Мы видели мертвого русского и под своим грузовиком тоже, который переехал его, но солдат продолжал рассказывать не прерываясь, а мы все смеялись там, где было смешно.

– Это не шутки. – Сказал я так тихо, что она могла бы меня и не услышать. – Видишь ли, Улли, – продолжал я, – смерть ужасна, когда слышишь, как стонут и кричат умирающие, а ты ничем не можешь им помочь. Но на этом ужас не кончается. Может быть, ты на самом деле не представляешь себе, что я имею в виду, ты не знаешь, на что это похоже. Это нечто большее, чем сама по себе смерть, которая тебя настигает… Никогда не забуду первого умершего на моих глазах человека, русского. Я к нему хорошо присмотрелся и подумал, что так мало времени прошло с того момента, когда он еще был живым человеком. Это почему– то задело меня за живое. Потом я видел все больше и больше мертвых, и прошло не много времени до того, как я обнаружил, что смотрю на них как на прах, неотличимый от комьев земли, в которую они ложатся: они будто и не были живыми вовсе.

Но мы также говорили и о приятных вещах и смеялись. Было очень приятно не спеша прогуливаться с ней по тенистым дорожкам, слышать ее нежный голос, звучавший так чисто с ее легким рейнландским акцентом. Я каждый раз едва сдерживал нетерпение в ожидании такого вечера.

Потом наступал день, когда у нее было свободное время ближе к вечеру. Взявшись за руки, мы бродили за городом по безлюдным тропинкам и наконец нашли хорошую зеленую поляну, которую закрывали деревья, где мы могли отдохнуть. Я клал голову к ней на колени и смотрел на шелестевшую листву, а ее пышные волосы блестели там, где на них падали солнечные лучи. Теперь я рассказал ей о том, что меня угнетало весь день.

– Улли, – сказал я, – должно быть, я скоро уеду. Военврач сказал сегодня утром, что меня выписывают.

Она склонилась надо мной и нежно погрузила пальцы в мои волосы, но сразу ничего не сказала. Наконец шепотом неуверенно произнесла:

– Там очень жутко – на этом фронте?

Погруженный в мысли, я играл волнистыми локонами волос, которые ниспадали на ее лоб. Что мне было сказать? Я вспомнил белое как мел лицо сержанта Фогта, у которого были оторваны ноги, умолявшего Францла пристрелить его, чтобы облегчить мучения; я вспомнил, как Францл беспомощно и ошеломленно смотрел на него, не зная, что делать; потом перед моим мысленным взором предстал санитар с носилками, который подошел и тут же ушел, потому что возиться с Фогтом было бы пустой тратой перевязочного материала. Я подумал о страхе, непрекращающемся страхе.