Дебютант

Карточки рассыпались внахлест, вперемешку. Голые ноги, груди, зады, черно-белая глянцевая плоть, чулки, страусиные перья, кисейные занавеси, диваны, туфли. Женщины на спине, на корточках, на коленях. Нагие мужчины в черных шляпах. Темные заросли волос между дебелых женских ног. Члены во ртах. Обнаженность не самих тел, а запретной, закрытой одеждами повседневности настоящей жизни мужчин и женщин, страшащая серьезность происходящего там, на фото, будто он увидел роды или смерть. И — странные, нездешние наряды, украшения, словно из сказочного театра, из потустороннего ритуала, из выморочного мира, которого больше нет.
Он смотрел, обмирая. Затих, наклонился вперед Сапожок, прижался к плечу, будто в любовной истоме.
В раздевалку ворвались голоса. Старшеклассники, волейбольная секция. Высоченные, мокрые от пота, злые после игры. Сапожок первым почуял неладное, попытался отскочить, но лишь повалился ему на спину, стал елозить по заду, как суетливый и малорослый дворовый кобель, а потом откатился, юркнул куда-то.
Старшеклассники загоготали, загыкали, но вдруг примолкли.
— Ах ты крыса, — тяжелый удар отбросил мальчика к скамейке.
Мальчик знал этот голос. Сын полковника Измайлова, военного коменданта Города. Он видел его с отцом в гостях у дяди Игоря. Подслушал там разговор взрослых, рассказывавших, что полковник после войны был послан в Германию демонтировать научное оборудование и привез оттуда “много интересного себе лично”.
Интересное… Мальчик понял, что Измайлов-младший взял эти фотокарточки у отца. Взял наверняка тайком.

Название когда-то давно предложил сам Калитин. Ему надоели ничего не говорящие шифры вроде “Радиант”, “Фолиант”, “Квадрант”. Казалось, они крадут у препарата что-то, что появляется у вещи с удачно выбранным именем, у пса или кота с верной кличкой, — вкладыш души, рисунок судьбы

В юности я не мог понять, почему Господь допускает помощь неправедным, — говорил меж тем Травничек, и Калитин стал его слушать, надеясь забыться в его болтовне.

лишком много безвкусного вкуса, неживой фруктовой мякоти, будто целуешь бестрепетные в наркозном сне губы.

Был день больше, просторнее, важнее других.

Ведь он понял и то, что зримость смерти, ее вечный рок, приговоренность оставлять следы, быть узнанной, — и есть натуральное добро, красная сигнальная нить, вшитая, вплетенная в устройство мира. Так закодирован, реализован в материи изначальный закон воздаяния. А значит, сама возможность его исполнения. Возможность существования понятий преступления, вины, возмездия, искупления, покаяния. Нравственности как таковой.

Недобрым веяло от их поз, от застиранной одежды, усталых лиц, бесполых фигур, утративших и мужское, и женское, сохранивших только следы тягот труда.