М.М. Пришвин. Ранний дневник (1905–1913)

Иногда страшно подумать в пути: за это время, быть может, умерла мать, дети… Ведь так оторваться, как я, — значит уметь разорвать со всеми, значит объявить весь мир без родственников, значит, с другой стороны, в каждом встречном человеке видеть частицу мира, опираться на них, делать постоянные открытия…

Она высокая, глаза серые, большие, будет бить мужа, нос прямой, дикая. Я говорю с ее матерью-старушкой о китайцах, она смотрит дико, будто не хотела [знать], что я говорю, но, видимо, и хотела и некстати спрашивала: — Что, они курят опиум? — Опиум, — отвечаю я. И она смолкала и каменела. Я еще спросил что-то, она ответила. Я ей рассказал об Урале. — Ночь не спать. — Нет, спите, но я проведу ниточку и буду шептать: «усни глазок, усни другой», а на заре дерну. — Она засмеялась, сразу вспыхнула и побежала и спряталась за вагонами… Я ей рассказал легенду о попе и свирели… Вспыхивает и каменеет. Ночь… мост через Белую… черная ночь и [кричит] перепел… кузнечики… мы глядим… под нами гудит мост, от этого даль широка… хочется сказать, и все пустяки. Своего Бога, говорю я, нельзя узнать… да, соглашается она и спросила: как бы так, чтобы не изменяться… а то завтра я буду другая. Сибирский грубый народ… Поезд наш стучит по полям… полон запахами во тьме. Безответно… Дико… Утро, река в 2 часа. Она спит. Я опять засыпаю… Выхожу: она смотрит на Урал.
Какой силы должно быть чувство, чтобы победить и утром, чтобы вместе с птицами любить!

Когда умер Христос, то содрогнулась вся природа, а теперь у нас когда умирает кто-нибудь, то содрогаются только близкие: волна недалекая. Чем жизнь моложе и цельнее, тем сильнее ответит волна. Но природа стоит, кажется, равнодушная. И кажется, что это отдельный мир, это хранилище общего мирового начала никогда не поколеблется от нашего горя. И там бывают бури и плач, но живым [людям] мало понятные. Умер человек и перешел туда, в мировое хранилище. Если он своего здешнего не дожил, за него мы доживаем своим горем. А он там со всеми, то мчится ураганом на верху леса, то плачет дождем, то улыбается солнышком, и мы узнаем тогда свое в этом общем. Рыдай, мать, над свежей могилой: сына убили японцы. Рыдай! — волна дальше идет, там другая мать, третья, но хранилище общего семени неколебимо. Мы горем своим доживаем, чего человек не дожил.

Не о трудностях и опасностях путешествия, не о Севере хочу я писать в этот раз, а все о том же волшебном колобке: как он опять увел меня в неведомую мне страну, где другое солнце, другие небо и земля, и трава, ее покрывающая, и сказки. Все новое — главное, сказки другие… Бывают сказки весенние и бывают сказки зимние, и, пожалуй, можно сказать еще летние сказки, но уж осенняя сказка — как-то не хочется рассказывать. [Пусть] глубокий старец или бабушка [рассказывают] детям сказку о жар-птице. И дети встречают весну… и вот под звуки сказки слетает с крыши голубь в полдень в капель… В полдень весна начинается… и заря утренняя, и заря вечерняя. А потом зори расходятся одна к вечеру, другая к утру, полдни разгораются, и вот жаркий день, и сказка уходит в тьму ночи. И чем (ярче) горит жар-птица, тем глубже прячется сказка. Лето все в труде… Осень вся уходит в себя — и зимой снова начинаю сказку об Иване-Царевиче и Жар-птице… Что же это значит? Иван-Царевич поймал свою птицу– и нет сказки.

Хаос: камни, можжевельники, колючки… и там стучит молоток и бурки: фески, [гремят] бурки! Каменщик — грек, чернорабочий — турок…

Цветет айва японская, распускается камелия — восковая, безжизненная, словно накрашенная. А бамбук плохо перезимовал… Позеленела ива вавилонская… Розы пошли. Вечнозеленый [кипарис] освежился новой зеленью. Можжевельник — кора ободранная. Земляничное дерево. Бабочка-лимонница и [красный жук]… В горах красные мускулы тиса. Карагач одноплечный и двуплечный. [Маленькая] Соня: — Ты на лимане был? — Нет. — А я была… На Кошке был? А я была. — Маслиновые рощи, оливковые рощи… Тысячелетние маслины срублены

На перевале Чатыр-Даг: один поворот — и кипарисы, кучки кипарисов-монахов, там два, там три, приближаются, встречают.

С той радостью я шел совсем как-то в ином измерении. Иное измерение! но почему же радость моя продолжалась, та самая радость, когда я попал наконец в довольно серую семью своего приятеля? Попади я до этого, была бы скука, а тут радость, и знаю, радость я другим дал, и умей я тогда писать, то мне за простую передачу этого настроения дали бы даже деньги. Отчего же это? Вот я и думаю, оттого, что заблудился, потерял на минуту все привычное, насильно заданное, чужое, и осталось свое собственное, подлинное. И в путешествии, я думаю, весь интерес состоит в том, чтобы заблудиться, и тогда что-то открывается, и новая земля и новые люди будут действительно новыми. Но как это сделать, я не знаю, тут одно упование…

В путешествии самое главное — нужно как-нибудь заблудиться, чтобы исчез обычный расчет во времени и в месте.

А когда совершится все, оденется лес и поля, и дачники все двинутся из города, и начнется настоящая, обыкновенная, общая весна, то ничего моего не останется для меня: все как будто давно, давно прошло, и Бог знает сколько пережито. Так бывает с интимными праздниками почти у всех, почти всегда. Собираются, собираются, священнодействуют, а когда наступил сам праздник… Боже, какая скука: ветчина, творог, красные яйца… Я не верю, и никто не верит в эти праздники.

А ведь должны же быть праздники! И есть они, как тайна, у каждого, как проходящие облака, незримый свет…

Когда я, бывало, весной уезжал на Север и, постоянно двигаясь вперед, всегда был вестником весны и достигал таких краев, где только чуть зеленеющие мхи и оторванные громадные плавающие льдины своим движением говорили, что где-то началась весна, — как страстно хотелось мне хоть на минутку коснуться этого южного праздника природы, [коснуться] земли, покрытой цветами. И вот теперь я разрешаю себе этот праздник: я еду на юг зимой за началом весны, увижу южное море, лес, обвитый лианами. И вместе с летящими птицами буду лететь [вместе] с весной на Север: будет долгая чудесная весна. Со мной неотлучно будет мое снежное детское божество, моя снежная дама, единственная, не растаявшая…

Как я ждал весны, как я ждал этого свидания с родным садом. И дождался невиданного, неслыханного: только в разлуке с отчим домом понял я, увидел все великолепие цветущего сада. Мне казалось тогда, что деревьев нет в саду, а [есть] зеленый особенный дом какой-то, я, кажется, никогда и не найду земных слов, чтобы выразить это особенное райское великолепие. Но вот спрашивают меня: рад ты? А я чуть-чуть не сказал, что не рад, и чуть-чуть не совершил ужасное: чуть-чуть не выдал тайну снежной куколки. В этом райском саду я, как первый человек, был теперь одинок и печален. И Бог сжалился надо мной, оставил неразделенной эту мою тайну до конца. И сейчас даже мне страшно подумать, что чуть-чуть не сказал тогда: не радуюсь этой роскошной весне.

Иней… Белые куколки на заборе. За одной веткой другая и третья, и в глубине ель. И чуть поводит береза. Идут мальчики, стучат по забору… сыплется. Одно мгновение — рассыплется. Для чего существует иней… мга. Красная мерзлая рябина в инее. Грезы. Воробьи и белый пух. В белой глубине красная труба. Метла дворника. Все кончилось: белые бесформенные кучи на снегу. Куколки белые с забора рассыпались.