Железный пар

Многие на свете вещи несхожи, если видишь их сперва с лица, потом с изнанки. Дороги – из их числа.

Хотя что значит: думал? В процессе думанья должны участвовать слова, скользящие друг к другу, чтобы в порыве вожделения произвести весомый, как младенец, довод. Ведь думать – это почти всегда спорить.
То, что происходило со мной, происходило в покое, без помощи слов, обходясь неуловимым движением образов. Поймай их и овеществи – изделие окажется понятным всем без перевода, как «Вальс цветов» главного рождественского композитора.
Ведь в практике жизни по большей части вообще не думаешь, а лишь соображаешь и мечтаешь. А думаешь как положено – словами – только тогда, когда не отпускает оконченный, но недовершённый спор, когда удручает вялость произнесённых слов и выходит на позиции, точно опоздавший засадный полк, задний ум, полный убийственных аргументов.

Давно заметил: подозрительность сужает кругозор, с каким усердием ни озирайся по сторонам.

Должно быть, я просто знать хочу, как слеплен, на чём держится и кем заверчен мир. Каков он там, где меня нет. Насколько узок, густ, безбрежен, прян. Докуда даль, покуда высь, и где же, чёрт возьми, та крошечная точка – я…

Перед тем как лечь, пошёл на кухню выпить чаю, да заболтался: строго поговорил с кастрюлькой супа (бывает, пригорает), потом с банкой томатной пасты, потом подробно побеседовал со шкуркой от бекона. И не без пользы! Не без пользы!

Кишлак Пиньён – эхо Прованса шариком прокатилось в гортани – удивил необычайно. Когда-то и здесь пылали копи. Потом погасли, выгорел угольный пласт – крепость Сарводи в устье Пасруда охраняла от чужаков чудеса здешних недр.
Но удивило другое – Пиньён весь был розово-красный, как мясистый помидор с душанбинского базара.

В персидскую классическую пору Согд, раскинувшийся в долине Зеравшана, входил вместе с Парфией и Хорезмом в состав шестнадцатой сатрапии Ахеменидского царства. На гробнице Дария Гистаспа среди изображений подначальных народов красовался и согдиец в тюбетейке. Почти такая же теперь венчала темя Фёдора.

Здесь, в Азии, так ясно: мы – другие и наш мир – иной. И нет нужды вычерчивать подробно геометрию своей инакости.
А дома, воспользовавшись грубым внешним сходством – даже не призраком, а чучелом родства, – Европа соблазняет слиться с ней в одно. Но этого не надо бы. Совсем не надо. Поскольку, по меньшей мере, чревато травмой станового стержня, сидящего в нас вовсе не по-европейски, а на особый, собственный

Недаром у Екклесиаста сказано: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы».

Тогда меняем маршрут. – Глеб, не вставая с дивана, круговым движением торса, будто раскручивал хула-хуп, размял спину.
– А вы в Чиль-Духтароне были? – спросил Азим.
– Это где? – Глеб замер.
– За Кулябом. – Азим махнул рукой, куда – я не понял: по сторонам свет